Даниэль Кельман - Магия Берхольма

– Я тоже там буду и посмотрю на вас; такое зрелище я не могу пропустить. Я вообще весьма любопытен!

– Спасибо, – сказал я рассеянно. – Пожалуй, мне лучше пойти готовиться.

– Конечно. И не беспокойтесь. С вами будут боги и все кролики, голуби и распиленные девицы нашего странного цеха. А в худшем случае? Если все пройдет неудачно, вы еще сможете преподавать закон Божий в начальной школе. Этим тоже не следует пренебрегать.

– Да, – сказал я. – Может быть, вы и правы. – Казалось, зеленый ковер у меня под ногами вздымается волнами и ложится странными складками. Я старался не смотреть на ван Роде. Ни за что на свете я не хотел встретиться с ним взглядом.

А ты? Почему я ничего не говорю о тебе? Да нет же, только о тебе я и говорю. Ты заключена в каждом предложении, каждом слове, каждой неровной букве. (В свое время один графолог дал заключение о моем почерке; лучше об этом не вспоминать!) На всех этих ненужных исписанных страницах симпатическими чернилами начертан твой образ.

Однажды Мерлин, многомудрый, безотчий маг, старый сын дьявола, полюбил как простой смертный нимфу Нимуэ. Но она лишь смотрела на него зелеными глазами и холодно улыбалась, а когда он стал умолять ее о благосклонности, рассмеялась и взяла с него клятву, что он никогда не наложит на нее чары и не сломит ее слабую волю своим колдовством. (Не забудем, каким могуществом он обладал. Ему не было равных.) Отныне она подслушивала у него, одну за другой, тайны его искусства и в конце концов стала могущественной волшебницей. А может быть, она с самого начала к этому стремилась, кто знает. В мире властвует зло, и даже красота нередко исполнена скверны. И вот однажды Нимуэ и Мерлин пришли в какой-то грот. Притом, как можно предположить, в волшебный грот; легенды полны этих сумрачных, поблескивающих горным хрусталем пещер. Нимуэ заставила старика (не так уж он был и стар, согласно некоторым источникам) войти в грот, хотя он знал, – а существовало ли что-нибудь, чего он не знал? – что там его ждет гибель. И тогда она произнесла заклинание, закрывшее вход в пещеру: каменный свод сомкнулся с полом и навеки скрыл Мерлина в толще мягкой темной земли.

Грустно, правда? Мы ничего не знаем о Нимуэ, не знаем, откуда она пришла, куда исчезла, не знаем также, как она поступила с колдовской властью, похищенной у великого волшебника. Все, что мы знаем или нам кажется, что знаем, – это то, что Мерлин любил ее, что она не любила Мерлина и что она стала его злым гением. Вот и все. И этого достаточно.

Но какова она была собой? И этого мы не знаем; зеленые глаза – мое измышление, ничем не подтвержденное. Должно быть, она была совершенна или почти совершенна. Мы должны учесть, что Мерлин был не симпатичным стариком с длинной бородой, в широком плаще, персонажем наших мультфильмов. Он был провидцем, человеком, наделенным огромной властью над живой и неживой природой, тем, кто умел совлечь с небес грозу, по чьему повелению из земли вырастали утесы, превращаясь в причудливые башни. Он был великим языческим волшебником, величественным и высоким, едва ли не дохристианским богом, пришедшим из туманного, далекого прошлого. Околдовать его? Лишить его воли, выставить на посмешище? Наверное, Нимуэ была поистине незаурядна.

А если это входило в его планы? А если даже Нимуэ, маленькая, коварная, злая, прекрасная, такая прекрасная Нимуэ была ведома волей великого Мерлина? Не будем лукавить: могло ли с Мерлином случиться что-нибудь, чего он сам не желал? Может быть, он хотел уйти из этого мира, больше не бродить по этой земле и больше не заниматься мелкими людскими страстями – король Артур, Утер, Гвиневера – как они, наверное, ему докучали. Однако он был смертным, несмотря ни на что, – и кто представит себе, что значит быть Мерлином и смертным! Может быть, он уже давно выбрал пещеру, которой предстояло стать его могилой. Может быть, он хотел в конце своего пути, перед уходом, испытать еще что-то, о чем он много слышал и что так и не мог понять: любовь и глупость. Может быть, Нимуэ была его лучшим творением, наиболее утонченным, величайшим созданием его искусства.

Порассуждаем еще. Представим себе беспомощное удивление Мерлина, когда он впервые увидел Нимуэ, наконец пробужденную им к жизни, – сколько времени и сил ему потребовалось для того, чтобы заставить строптивую материю принять эту форму? – когда он впервые увидел Нимуэ и ничего не почувствовал. Вот она, она прекрасна; ну и что же? Чего же он ожидал? Неужели он действительно воображал, будто он, Мерлин, сможет поглупеть и влюбиться? Он не был на это способен, конечно нет.

И все же он принял правила игры и поступил так, как требовал его замысел. С чуть насмешливой меланхолией он наблюдал за тем, как создание его искусства движется, смеется, как пытается его соблазнить и как гордится тем, что это удалось. Возможно, какой-то греческий скульптор сумел влюбиться в одно из своих творений; Мерлин не смог. Наверное, он был для этого слишком благороден, слишком мудр. Но ему едва ли хотелось войти в историю как воплощение потерпевшего неудачу художника или, еще того хуже, потерпевшего неудачу бога, поэтому он сохранил в тайне, что сам создал Нимуэ. (Если бы кто-нибудь присмотрелся к ней, то, возможно, заметил бы ее бледность, какое-то неуверенное, легкое мерцание, точно прозрачным пламенем окружавшее весь ее облик, и догадался бы, что она – создание чьей-то фантазии, искусными приемами перенесенное в холодную реальность. Но мир был затянут туманом, мысли расплывчаты и неточны, и никто не проявлял особого желания присматриваться.) Мерлин сделал все, что должен был сделать, чтобы завершить эту историю: он преклонял перед ней колени, он молил ее о благосклонности, может быть, даже сочинил для нее несколько посредственных песен. Он открыл ей свои тайны, он научил ее словам, жестам и мыслям, дающим власть над землей, огнем, водой и прозрачным воздухом. Он притворился, будто всецело в ее власти, и наблюдал, как наслаждается этим ее тоненькая, призрачная душа.

И наконец, в заранее выбранный день, он привел ее к пещере. Когда она попросила его войти туда, он скрыл улыбку, еще раз обернулся, вздохнул и вошел. Потом он услышал, как она произносит заклинание, – а не он ли в конце концов его произнес? – и над ним сомкнулся мрак, а потом наступило безмолвие. А Нимуэ? Несколько секунд она, наверное, испытывала злое, коварное, язвительное удовлетворение, но потом она, возможно, ощутила странную пустоту. Успела ли она заметить, успела ли она за какое-то мгновение, перед тем как все кончилось, почувствовать, что ее никогда не было, что ее создало чужое воображение?… А потом остались лишь светлое небо, туман, деревья и пролетающие птицы, которым это было безразлично. Нимуэ рассеялась как дым, тихое дуновение ветра унесло ее из мира, прежде чем она успела додумать последнюю мысль.