Иржи Грошек - Легкий завтрак в тени некрополя

Довольный таким поворотом дела, я вышел следом за Кики в коридор. Кики потащила меня за руку по направлению к ресторану. Я подумал, что Кики захотелось просто выпить, и сам был не против. Но у входа в бар она вдруг остановилась и спросила: «Что ты там видишь?» Я заглянул в бар. Валерия сидела ко мне спиной рядом с режиссером. Они смеялись и выпивали. «Там сидит моя жена – Яна Райчек…» «Дурак, – сказала Кики, – это я Яна Райчек, твоя жена». И мне стало как-то, ммм, нехорошо…

В какой-то момент истории, а именно в марте месяце 59 года, поведение Нерона резко изменилось. Нерон перестал узнавать окружающих. Специально приставленный раб пояснял императору – кто именно перед ним находится. Память изменила Нерону, и каждого приходилось представлять императору заново.

Около этого времени исчез браслет, который Нерон носил с детства. Светоний рассказывает такой случай… Валерия Мессалина беспрестанно пыталась умертвить сына Агриппины. Убийцы, нанятые Валерией, преследовали юного Нерона буквально по пятам. Однажды злодеи проникли в спальню, чтобы задушить Нерона во время полуденного сна. Но бросилась навстречу убийцам ядовитая змея, которая охраняла сон Нерона. Злодеи в ужасе бежали… Как там было на самом деле – никто не знает, но кожу змеиную нашли и, по желанию Агриппины, вправили в золотое запястье, как талисман. Нерон дорожил браслетом, носил на правой руке и никогда с ним не расставался. В марте 59 года этот браслет исчез с руки императора…

Внезапно у императора проснулась страсть к театру. «Встав на сцене, Нерон через консула объявил, что будет петь „Ниобу“, и пел ее почти до десятого часа». Никому не дозволялось выходить из театра во время императорского пения. «Даже по нужде и необходимости», – добавляет Светоний. Он же пишет, что некоторые женщины рожали прямо на театральных скамьях, а многие люди, будучи не в силах дольше слушать и хвалить императора, выбирались из театра через стены или притворялись мертвыми, чтобы их вынесли оттуда на носилках. Нонсенс! Нерон, у которого, по свидетельству историков, был слабый и сиплый голос, не мог распевать со сцены на протяжении многих часов…

Император любил поразглагольствовать и вдруг замолчал и больше ни слова не произнес по-человечески. Ко всем обращался только через глашатая. На протяжении очень долгого времени никто не слышал его настоящего голоса. Он хрипел, прикрывая платком свой рот, от его шепота бросало в дрожь…

«О если бы я не умел писать!» – замогильным голосом произнес Нерон однажды и больше не нацарапал ни единой строчки…

Через год после похорон матери Нерон уничтожил всех, кто знал его с детства. Афрания Бурра, Луция Сенеку, Поппею Сабину – отравил, удавил, забил до смерти театральный император…

Хриплый шепот, постоянно хриплый шепот: «Живу я гнусно, позорно – не к лицу Нерону, не к лицу…»; «Вот напиток, достойный Нерона…»; «Ты пользуешься тем, что Нерон занят…» И вдруг – вопли, завывания в полный голос: «Какой великий артист погибает!..»

Я, Луций Домиций Агенобарб, а впоследствии Нерон Цезарь, родился пятнадцатого числа декабря месяца тридцать седьмого года… в Праге. При крещении получил имя Британик, но практически им не пользуюсь. Цезарь Нерон – мое настоящее имя, истинное обличие и диагноз.

Многочисленные выродки нашей фамилии всегда славились дурными поступками даже среди непритязательных римлян. То раба какого-нибудь зарежем, то в народном собрании выбьем кому-нибудь глаз… И когда над моей головой стали собираться тучи, я решил, не дожидаясь грома, временно укрыться в каком-нибудь потаенном месте – инкогнито. Порывшись в собственной генеалогии, я обнаружил рыжебородого двойника, а вдобавок – актера. Под видом мистерии усадил комедианта на императорское кресло и, хихикая, растворился на глазах у всего Рима. Теперь рыжий Агенобарб, бездарный паяц, казнил, травил, насиловал моих подданных, что мог бы проделывать я, но более одаренно. Освоившись в пакостях, Агенобарб принялся разыскивать меня, здраво рассуждая, что не след нам обоим топтать эту землю и греться под солнцем. Имперские сикофанты обшарили всю поднебесную в надежде нащупать мой след, да тщетно… В Греции обнаружили самозванца, который выдавал себя за Нерона, глупый. Любителя острых ощущений настигли, отрезали буйну голову и отослали в Рим. По свидетельству историков, многие видели в Риме эту голову – она поражала всех диким взглядом, косматой гривой и свирепым выражением лица. Но это был не я…

После смерти Ацерронии и Агриппины я задержался на некоторое время в Байях. Принял участие в похоронах, стоял возле свежей могилы и разглядывал исподлобья своих подданных. Они стенали у гроба Агриппины, показушники; родственники Ацерронии горевали у второго гроба – подружек закопали рядом, близ Мизенской дороги, на местном кладбище. Два холмика земли – вот и все, что от них осталось. Как будто почерневшие женские груди выпирали на поверхность, и я ухмыльнулся от подобного сравнения. Мою гримасу расценили как непроизвольную мимику, как полное расстройство. Я произнес довольно сдержанную речь: «Э-э-э…» – и первым пошел прочь. За мною двинулись и все остальные, только родственники Ацерронии продолжали рыдать у своего холмика.

Дома я переворошил бумаги и вещи Агриппины, обнаружил достаточную сумму денег на первое время, чем остался весьма доволен, но принял это как должное. В Праге у Агриппины имелись и другие сбережения; я унаследую все, что мне положено по закону, и даже больше – если как следует потрясти моего папашку Клавдия. Пусть и он раскошелится, раз горе такое… Я бродил, попивая вино, по саду, и каждый кустик, под которым я ставил Ацерронию, возбуждал меня до невозможности. Только эта утраченная возможность вызывала у меня чувство сожаления. «Сочти, Нерон, убийца своей матери!» А кто водил моими руками – я или провидение? Все, что я совершил, было предначертано в мировой литературе. И только при мастурбации – своими руками вожу я. Вот почему современный писательский труд можно расценивать как онанизм. Мастера античности обладали литературой по-всякому, и, если вам захочется теперь трахнуть литературу в ухо, это будет выглядеть по-новому, но никому не принесет сексуального удовольствия. Ни современному автору, ни мировой литературе. Поэтому надо читать античные книги, восхищаться, привязывать к члену авторучку и тихо мастурбировать себе в стол…

Я сравнивал свое желание и боязнь обладать матерью Агриппиной с писательскими потугами – залезть на самую вершину творчества… Я как будто надругался над Литературой, которая выкормила всю европейскую цивилизацию. Я разрывал на Агриппине обложку, бесчинствуя, как молодой вандал, с хрустом разворачивал странички – и раком, и боком, и свесившись со стола, и закидывая ноги – имел ее, покрикивая: «А вот она где!!! А вот она где!!!» Без пиететов. Она пробовала учить меня жизни, прививала мораль, а я трахал ее с молодым задором, и в первую очередь потому, что так не полагается. Потому, что это «родительный падеж», а вот я хватаю его за сиськи и кручу, как «именительный». Вы мне говорите, что «Нерон» – это «прошедшее время», а я натурально беру Агриппину и превращаю его в настоящее. «Был, Есть, Буду!!! Был, Есть, Буду!!! To be, Was, Were, Been!!!» И попробуйте мне сказать, что это неправильные глаголы. Я рассмеюсь вам в лицо и трахну Агриппину еще раз…