Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву

Как-то раз у Мистуловых он попытался поведать о своих ощущениях. Михаил Муратович внимал снисходительно и молчал, Юлька шуршала английским вариантом «Московских новостей», где на последней странице были напечатаны ноты и текст битловской «Yesterday», елозила на стуле и смешно поджимала губы, всем своим видом изображая презрение к сантиментам и мистике, Елена Львовна шепталась с кем-то по телефону и не слушала. И только Ритуся, нагло курившая в гостиной, которая обычно относилась к Юре как к ходячему недоразумению, удостоила внимания его сбивчивый рассказ:

– Ну вот, хоть кто-то в этом доме… А ведь ничего особенного. Есть явь, есть навь. Явное, неявное. Посюстороннее и потустороннее. Они взаимопроникающи. Навь сквозит наружу, напоминая о себе. Спустись под Москву, если хочешь увидеть навь во всей красе, а если честно, то во всей неприглядности. …То есть там они меняются местами, навь и явь, и город над тобой становится потусторонним. В общем, навь становится явью, если случилось, что ты ее углядел, поэтому всегда неуловима. Понятно, нет? Мир умеет выворачиваться наизнанку, и, где у него лицевая сторона, так с ходу и не определишь. Обе лицевые, но для разных обитателей. Скажем, для слепого Акиши-нагоходца – есть такое привидениебродяжка, шастает вдоль Неглинки – мы – пришельцы с той стороны, для него теперь неявной. Ну и мало ли еще примеров, о которых в этом доме слышать не желают… Для некоторых небо до сих пор твердь, а земля стоит на трех китах – Самодовольстве, Лицемерии и Трусости. Но если ходить туда-сюда, из яви в навь, что-то ловишь, вылупляешься из скорлупы. Люди на это жизнь кладут.

– И сходят с ума, – горестно заметила от телефона Елена Львовна, которая, оказывается, все слышала.

– Я знаю, что спорить бесполезно, – бесцветным голосом отозвалась Ритуся, придавила в пепельнице окурок истончившимся желтоватым пальцем, поднялась со стула, накинула куртку, подхватила полным-полнехонький рюкзачок и без слова хлопнула входной дверью. Ее уже давно никто не спрашивал, куда она идет и когда вернется. Юра вдруг понял, что, встреть он Ритусю на улице, вряд ли и узнал бы, так изменилась странная Юлькина сестрица, так исхудала, растеряв женскую привлекательность, и волосы ее, заметно поредевшие, словно бы покрылись сероватым пыльным налетом. Затравленная моль, да и только, а вовсе не та неприятно трескучая стрекоза, какой виделась она Юре еще не так уж и давно.

– Не знаем, что и делать, Юрочка… – расстроенно заметила Елена Львовна, перехватив удивленный Юрин взгляд. – Институт, конечно же, брошен. Она скрывает, но я больше чем уверена, что брошен. А запереть ее или совсем от нее отказаться было бы неправильно. Все надеемся, что вернется сама, блудная дочь. Все эти ее древние цивилизации, нави, яви, потусторонний мир, который просачивается наружу сквозь щели и трещины московских подземелий! Всякие там «сущности», принимающие облик человеческий, которых якобы все больше и больше среди нас, «пятая колонна» преисподней, которая готовит почву для интервенции нижнего мира в верхний… Эта затянувшаяся подростковая игра! Бешенство фантазии и – Юлька, не слушай! – и половых желаний. Монашество наоборот. Маньячество, а не монашество. Сумасшествие. О, господи, какая… неприятность! Какая…

Микуша, подскажи слово! Какая фигня! У них у всех будто мозги через мясорубку пропущены. Может, и правда, интервенция этих… инопланетян, то есть, тьфу, наоборот… то есть…

– М-да. «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом»… И мужем такой молоденькой женушки. Не плачь, Леночка, – приобнял Михаил Муратович уткнувшуюся в салфетку супругу. – Полагаю, скоро этому придет конец. Ритуся у нас выглядит разочарованной, хотя и хорохорится. Что-то там, похоже, сломалось. Попробую узнать что. А всякими такими вещами, эзотерическими, как сейчас стали говорить, увлекались с древности, как известно. И даже не просто увлекались, а воспринимали всерьез. Это в природе человеческой. Я вам расскажу одну занимательную басенку. Слушать будете?

Жил-был египетский царь-фараон и, как положено, держал при себе мага. И, как положено, усомнился в его могуществе под дурное настроение. И решил мага испытать. Маг обиделся и решил наказать царя-фараона за недоверие. Он не стал рассыпать сверкающие звезды, не стал растить из семечка цветок за три хлопка в ладоши, не взмыл в небеса подобно птице, не призвал огнедышащего дракона. Он просто велел наполнить водой ступу и попросил царя наклониться над нею и окунуть лицо в воду. Царь так и сделал и… оказался в пустыне близ столицы, не помня себя.

Он вошел в город, тяжко работал ради пропитания, терпел лишения, но освоился, стал водоношей и считался слегка придурковатым, поскольку часто и самозабвенно, вызывая насмешки, глядел в сосуд с водой на свое отражение. Жил-поживал то терпимо, то худо, но однажды, уже на закате лет, то ли по прихоти, то ли по стечению обстоятельств он оказался в пустыне. От палящего солнца ему стало дурно, и он понял, что приходит его срок. И тут, теряя сознание, он вспомнил, что он не кто иной, как царь египетский. Он поднял лицо из воды, и оказалось, что он в своем дворце, стоит над ступой, и с бороды его на дорогие одежды течет вода. А мага будто и не бывало. Исчез. Маги исчезают, когда их посещает уверенность в том, что быть им казненным за свои проделки.

– Ты надеешься, папа, что Риткин «маг» слиняет и она вернется к нам, раз ходит как в воду опущенная?

– Ты у меня самая умная девочка! Вряд ли все будет именно так, мы не в сказке все-таки, но, тешу себя надеждой, что-то подобное обязано случиться. У Маргариты, конечно, мозговые извилины сейчас однонаправлены, однако я заметил, что она становится критична, того и гляди назовет своего… этого… «мага», так сказать, старым дураком. То, что мы наблюдаем, называется кризисом, дети и Леночка. А вот что бы я предложил вам сейчас по хорошей погоде, так это вылезти куда-нибудь в парк. Я, пожалуй, вызову машину, и поедем. Да в тот же парк Горького, что ли, а? Мороженое есть в демократической среде – давно не испытанное развлечение, на качели-карусели прокатиться… Есть там карусель-то?

– А как же твоя мигрень? А изжога? А твоя подагра, Микуша? – всполошилась Елена Львовна.

– Приступ почти прошел. Трость возьму. И на карусель (естественно, без меня, молодые люди), чтобы навсегда забыть о всяких там привидениях, о всяких там оживших покойниках, Акишах-нагоходцах и прочей нечисти.

«Лабиринтиада»… Кое-кто уверен, что было такое третье великое произведение Гомера, если, конечно, сам Гомер когда-то был. Кому-то все хочется, чтобы не было такой персоны, точно так же, как не желается персонифицировать Господа или дьявола, чьи деяния слишком велики и непостижимы для нас, убогих, в масштабах одной персоны. А ведь когда-то люди легко допускали, что великие основы бытия созидали личности, не страшась необозримости Вселенной. Но позднее люди измельчали душою, излукавились в трусости своей, а Господь и дьявол в их глазах потеряли лицо, развоплотились и канули один в небеса, второй в геенну…