Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву

– На Марс так на Марс, – покладисто улыбался Алексей Николаевич и шел пилить дрова для прожорливой угарной печки, и хмурился всласть, и загнанно порыкивал, так как боялся, трусил, по-бабьи трепетал перед неизбежностью взросления сына, перед неизбежностью отбытия его на неведомую планету. В Генералове-то, и даже в Тетерине, медленно впадающем в летаргию, ловить было нечего.

А мама в валенках и двух вытянутых поперек себя вязанных бабушкой Ниной кофтах сидела у окна над тетрадками, копила морщинки на тонком лбу, втихомолку топила ресницы в сырости, терла глаза худыми пальцами, театрально жалуясь на угар, и тряслась над сокровищем своим – пятью московскими годами, спрятанными в шкатулке под замком. Ах, эта мамина московская шкатулочка…

Никто до конца не знал, что в этой шкатулочке с потертой Спасской башней на крышке. Лишь очень-очень редко, раз в несколько лет, не чаще, шкатулочка вскрывалась, осторожно, словно склеп, и там со скромными почестями хоронилась очередная открыточка, маркированная, штемпелеванная в каком-то московском почтовом отделении, но шедшая будто бы не по почте, а через годы, – такая была помятенькая, изможденная и замученная. И Москва все больше казалась Ирине Владимировне не более чем сном, историческим знанием, археологическим объектом вроде Трои, так как в Генералове ничто не подтверждало ее современного существования. А к телевизионным откровениям московской программы «Время» Ирина Владимировна не испытывала ни доверия, ни интереса, поскольку телевизионная Москва – это не Москва, а одно название. Например, в Тетерине имеется кинотеатр под названием «Москва», и там тоже «говорят и показывают».

…Может, и о полете Гагарина в свое время наврали? Но так думалось в условиях размеренной повседневности, особенно зимой. И не думалось даже, а так – пузырилось, находило выход раздражение. Ирина Владимировна была вполне вменяема. Ирина Владимировна была заботливой женой и нежной матерью. И небесталанной учительницей английского и, по причине нехватки местных кадров, еще и русского языка, а также и литературы. И если в областном отделе народного образования не забывали, что есть такой поселок Генералово, то ученики Ирины Владимировны неизменно побеждали в олимпиадах. А значит, побеждала и она, и в школу шла победительницей, триумфаторшей, достойной подражания столичной штучкой, гордостью школы и всего поселка. Не зря она в свое время училась в столичном институте.

А школа была самым душевным местом в поселке. Никакая казенщина: ни черные исцарапанные классные доски, ни щербатые, изгаженные проявлениями неуемной фантазией отроков и отроковиц парты, ни рвущие девчоночьи чулки стулья – ничто не могло уничтожить мирного духа бывшей барской усадьбы. Неудобные для школьных занятий анфилады перестроили, угробив затейливую роспись на потолках; наборный паркет был давным-давно покраден и вывезен кем-то хозяйственным и заменен грубыми досками, стены крашены немаркой серой гадостью, но дух жил, праздный дух. И к учебе, надо сказать, никак не располагал.

Поэтому надо было быть столичной штучкой, Ириной Владимировной Мареевой, с ее недопущением детского вранья, с ее упрямством, с ее настырностью, которая сходила за чувство долга и приносила свои плоды на этих самых школьных олимпиадах.

Усадьба, то есть школа, располагалась в дивном саду, единственном настоящем саду во всем, не поймешь, крестьянском ли, рабочем ли Генералове. Сад не вырубили, как ни странно, и он, хоть и одичавший, все еще буйно цвел веснами, плодоносил красивой, но вяжущей кислятиной, а старый обширный цветник был предметом радения и отрадой Ирины Владимировны и ее коллеги Софьи Сергеевны, которая преподавала в генераловской школе все естественные науки сразу.

Сюда-то, в цветник, где Ирина Владимировна, сидя на корточках, любовалась подснежниками, засиневшими маленьким островком как раз перед весенними каникулами, Софья Сергеевна и принесла подарочек – большой плотный конверт с синим штампом, пришедший на адрес школы и предназначавшийся, как было написано, заслуженному учителю РСФСР Мареевой Ирине Владимировне.

– Ирочка! Заслуженный!!! – только и воскликнула Софья Сергеевна и протянула Ирине Владимировне конверт. – Ну, поздравляю я тебя, как и сказать не могу! Анфиса уже погнала Лизку и деда Илью к столу нести, что найдется.

Анфиса – Анфиса Гавриловна – была физико-матема-тичкой и директрисой школы и любила всех гонять. Лизка – недавней выпускницей и ныне физкультурницей, и куда-либо гонять ее было бесполезно, возвращалась она обычно лишь на следующий день к своему уроку. Дед Илья, Илья Георгиевич, старый учитель, по случаю подменявший всех, мог принести разве что хлеба и старых мыльных конфет из магазина или картошки.

– …погнала Лизку и деда Илью. Потому, Ирочка, я тебя поздравляю и тобой горжусь, но придется нам с тобой, невзирая на Люську и деда Илью, самим озаботиться праздничным столом. Ты же не замотаешь событие? Тебя, наверное, в Тетерин вызывают. Ты конвертик-то открой, солнышко.

– Сейчас, – сказала Ирина Владимировна, ошарашенная и оттого неловкая. И полезла длинным пальцем под клапан конверта. А в конверте оказалось не только приглашение в областной образовательный отдел, дабы вручить Ирине Владимировне верительные грамоты заслуженного учителя республики, но также сообщалось о том, что Ирина Владимировна делегируется от Тетеринской области на Всесоюзный учительский съезд в Москву.

В Москву.

Сердце съежилось, потянуло вниз, повертелось вправо-влево, пережимая артерии, и подпрыгнуло вверх поплавком, и закачалось у горла.

В Москву.

Московская шкатулочка Ирины Владимировны Мареевой и не запиралась толком, а лишь накидывалась плоская стальная скобочка на петельку из толстой проволоки, на петельку навешивался маленький замочек и защелкивался. Ключик от замочка давно исчез, а точнее, утащен был трехлетним еще Юрой для собственных надобностей и потерян, и открывался замочек с тех пор всегда чем-нибудь подручным – шпилькой, булавкой, тонким обойным гвоздиком, и кто угодно мог беспрепятственно сунуть в шкатулочку свой любопытный нос и перебрать бумажный прах.

Однако Ирочкина шкатулочка, дешевая поделка из толстой желтой пластмассы, потрескавшаяся у петель откидной крышки, в семье Мареевых почиталась чуть не за святыню. Ниной Ивановной – потому что дочка-то вышла княжеского рода и княжеского норова, а значит, по наследственному недоразумению была отродясь права во всех своих романтических суевериях, закидонах и вывихах. Алексеем Николаевичем – потому что супруга была характером сильнее.

Или – не сильнее, нет, но непреклоннее и тверже. А такие вот непреклонные и твердые, с прямой спиной и неприятной алмазной резкостью некоторых суждений, вмиг рассыпаются ледяной крошкой и – истаивают в одночасье, если неосторожно поступить с их иллюзорной опорой, с их варварской кумирней, с их тайной тайн, с их милым сердцу проклятием.