Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву

– Угу, – кивнула Юлька и расстроилась Юриной высокопарности. И обиделась, что «честь отца» и глупость матери его сейчас занимают больше, чем она, Юлька, в ее новом статусе – женщины.

Елена Львовна при встрече с Юрой не стала ничего скрывать. Она и сама измучилась неизвестностью и сердилась на Ирочку, не сумевшую сдержаться, не выдержавшую испытания Москвой.

– Юра, – сказала она с необычайной для нее серьезностью, – пассию твоей матери зовут Валентин Московцев. По отчеству не знаю, год рождения могу лишь предположить – от и до. Но и по этим данным мы легко могли бы отыскать его место прописки, берлогу его, где, я полагаю, Ирочка и скрывается. Могу предположить, что горько ей, бедной, приходится. Но скажу тебе, Юра: худшее, что можешь ты сейчас предпринять, – это разыскать Ирочку и предстать перед ней. Что ты ей скажешь? Что скажет тебе она, обессиленная и стыдящаяся? Подумай. Все твои упреки, прости и поверь, будут выглядеть детскими. Тебе, понимаю, обидно. Но ты ведь и не жил еще, а она с юных дней тащит это бремя.

– «Иго бо мое благо, и бремя мое легко есть», – изрек Михаил Муратович, который присутствовал при разговоре.

– Микуша, – притопнула внезапно пришедшая в раздражение Елена Львовна, – вовсе не легко, какая глупость! А насчет того, что иго – благо… Поди ты со своей невыносимой философией. И Ирка тоже, потому что слушала твои вредные рассуждения по всякому поводу и – дослушалась – нашла себе оправдание. Нашла себе очередной… монастырь! «Изжить неизжитое»! Ты прочитал этот бред? Какой эгоизм! А все ты со своими измышлениями!

– М-да? – в чрезвычайной растерянности развел руками Михаил Муратович. – Вот, Юрий, пример тебе женского беспристрастия и справедливости. В раздражении бросаются на того, кто первым привлечет к себе внимание. Но в одном Леночка права: я бы не стал сейчас тревожить саму Ирину Владимировну. Понимаю, однако, что тебе представляется необходимым внести хоть какую-то ясность, взглянуть на… э-э-э… предмет, так сказать, увлечения твоей мамы. Но и тут я бы на твоем месте не торопился. Ибо мудрый человек всегда долго размышляет, прежде чем – не сделать, нет, – но прежде чем что-нибудь подумать.

– Я подумал, – ответил Юра, еле сдерживаясь, чтобы не надерзить, и сжимая кулаки до побеления костяшек, так как мудрствования Михаила Муратовича по любому поводу в последнее время казались Юре проявлением маниакальности. – Я подумал. Где мне найти… этого… друга юности?

– В Калашном переулке есть букинистический магазин. Там, как я поняла из одного разговора, Валька нынче и окопался. Если набьешь ему морду, Юрочка, я тебя осуждать не стану. Но постарайся не загреметь в милицию и не испортить будущее себе и Юльке. У тебя ведь распределение на носу?

– На носу, – кивнул Юра и отправился к метро, чтобы добраться до Калашного переулка и найти «окопавшегося» там врага.

Все любимое Юрой, что было в Москве, слетелось этим тихим августовским днем в Калашный. Голубые небесные отраженья тихо дышали на карнизах невысоких толстостенных особняков, как дышали они и двести лет назад, когда дома эти только что построили. Мирные темно-синие тени жались по углам. Желто-коричневый окрас домов выцвел, растворился в небесном свете, и бледная-бледная теплая лазурь текла навстречу, омывая сердце.

Магазинчик, куда Юра вошел решительно, был пуст и душен. Темен и тесен или же выглядел таким, ибо заставлен был томами и томами, увешан гравюрами и даже старыми поблекшими картами, потертыми на сгибах. Под стеклом колченогой, изъеденной жучком витрины лежали раскрытыми, вероятно, особо ценные книги. Там же находился почему-то старый серо-желтый череп с выкрошившимися зубами. В коробках на обшарпанном прилавке обнаружились открытки с обломанными уголками и разворошенные дешевые буклеты. Там же, на прилавке, стоял липкий недопитый стакан и лежал на изодранной фольговой упаковке надкусанный и подсохший треугольник углического плавленого сырка. Между сырком и стаканом раздраженно жужжала муха, безуспешно пытаясь, очевидно, определиться в предпочтениях. Дополнял натюрморт раскрытый том, на вид не слишком старинный, но, без сомнения, старый, потрепанный, с замусоленными желтоватыми страницами, исполосованными неровными рукописными рядами латиницы. Пахло холодным дымом, будто тома тлели, тлели в слабом, медленном, невидимом, но неугасимом пламени времен.

Юра огляделся и, не увидев ни души, решил не поднимать заранее шум, а ждать. И рассердился на себя, поскольку понял, что его разумное решение означает лишь то, что боевой пыл его вязнет в этом средоточии мертвечины. Юра негромко постучал по прилавку и потянулся к раскрытой книге, чтобы взглянуть на название – без интереса, просто так. Сложил на пальце книгу, чтобы видеть обложку, но прочесть название не успел – на стук из-за стеллажей бесшумно появился тот, кого он искал. Был он почти незаметен на фоне старых переплетов, столь же покоробленных, тусклых и пыльных. Но привидением он не был, был существом человеческим, по крайней мере, наполовину. На ту половину, которая не мыслит себя без винопития. Одним словом, разило от Валентина дешевым портвейном.

– Я уже закрываю, – проговорил он голосом пропитым, конечно же, и глуховатым, но тембра пристойного, с дикцией почти профессорской. – Я закрываю, молодой человек. Семь часов. Что бы вам раньше прийти. Чернокнижием интересуетесь? – спросил он, заметив свою книгу в руках у Юры.

– Нисколько, – бросил Юра книгу.

– Удивительное дело. Сейчас каждый второй интересуется – не за горами конец тысячелетия. Менее двадцати лет осталось. Не интересуетесь, значит. А зачем же тогда было «Некрономикон» хватать? Я думал, вы из любителей – воровать хотели. И зря. Не то чтобы я в осуждение, но это подделка, уж поверьте. Демонов с помощью этой книжицы вытребовать невозможно, сколь ни пыжьтесь. Писалась она каким-то чудаком, начитавшимся Говарда Лавкрафта, писалась от неуемного юношеского ночного безделья, не иначе, и на возмутительной, крайне дурной, латыни современного неуча – якобы средневековый перевод… Читать и смешно, и грустно. А вы, так пристально и недобро глядящий на меня, вообще-то понимаете, о чем речь? У меня такое впечатление, что не понимаете.

– Нет, – подтвердил Юра. Он растерялся, поневоле прислушиваясь к приятному голосу, противоречащему желтизне и обрюзглости когда-то правильного, как угадывалось, лица и ниспадавшей небрежными волнами отросшей седине. Юра склонялся к тому, что произошла ошибка, что он чуть было не изувечил человека совершенно постороннего, потому что не могла же мама предпочесть такого… такое… такое сомнительное существо всем им – бабушке, папе, ему самому.