Альберт Лиханов - Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

Даже про институтских Клавиных ухажеров, даже про деда с бабкой, не говоря про мать, выведал Наперсник до малейшей подробности — кто как жил из этих ухажеров, какой дом у матери на Кубани, чем и как обставлен, какая пенсия, сколько может быть — приблизительно! — у матери на сберкнижке и сколько она подрабатывает с огорода. Он ничего не пропускал, никаких мелочей, его даже посуда бабкина интересовала: сколько и какого фарфора, есть ли хрусталь?

Клаве было забавно разговаривать с ним, словоохотливая от роду, она отвечала легко и открыто, часто посмеивалась, не понимая, куда он клонит. А Наперсник, точно портной, измерял ее душу — с сантиметром в руках.

Все это он сильно сдабривал елеем:

— Клава! Разве можно быть такой небрежной к себе? Стройная, статная, да вы себе народного артиста отхватите запросто! Тихонова там, Ланового!

Клава смеялась.

— А что? Чем работник торговли хуже работника искусства? Никакого самоуничижения, Клавочка! Больше гордости! Все люди равны, не профессия определяет личность, а характер. Вот увидите, вас ждет прекрасная жизнь. Ну-ка, кто это сказал: «Бытие определяет сознание»?

— Маркс.

— Верно! Но есть еще один вариант. Бытие определяет битиё.

Клава смеялась.

— Ничего смешного, — шутливо обижался Наперсник. — Битие суть чувство меры, осторожности и знания законов.

Он был великим моралистом, этот Наперсник. Это уж позже, в пору откровенности, он пояснял ей, что под знанием законов понимает не знание законов, а то, как их можно более или менее законно обойти. А тогда он источал одно благодушие.

Позвал Клаву домой, на какой-то праздник, познакомил с женой, этакой матроной, которая в порыве чувств отворила платяной шкаф, показала Клаве свой гардероб. Бедняжка, пожалела еще ее Клава, куда же вы пойдете в этой норковой шубе, в этих песцах?

Жена Наперсника гордилась барахлом, но вздыхала: похоже, Клава угадывала ее печали.

Стол, Клава поняла это сразу, был арабский — широченный и длиннющий, таких у нас не делают, и ломился от снеди, сверкающего хрусталя, разнообразных бутылей. Народ сходился не спеша, вальяжно, и Клава заробела — она тут была самой молодой, с большим отрывом от следующего по возрасту.

Хозяин не был хлопотлив, какими обычно бывают хозяева, когда приходят гости, — напротив, полон достоинства и чинности. Он вообще не походил сегодня на хоть и «шишку», но все же торговую, а скорее на профессора, крупного ученого или даже именитого артиста. Получалось, быть его таким принуждала сама обстановка: новичок в этом городе, Клава услышала несколько уже известных даже ей громких фамилий, ее представили двум лауреатам — геологам, профессору медицины, человеку, влиятельному в системе образования, милицейскому полковнику. В последний миг, с некоторым и, видимо, обдуманным опозданием, возникло Клавино начальство, и она поразилась, как остальные гости торопливо задвигали массивными арабскими стульями с резными спинками, преувеличенно шумно приветствуя запоздавших, которые вели себя подчеркнуто сдержанно и солидно.

«Ну вот, ты и среди своих», — подумала про себя Клава, припоминая безобидную студенческую болтовню. Все выглядело приятно и достойно, хотя и вовсе не так, как представляла себе Клава. Говорили о политике, об американских президентах, о том, как далеко ушла медицина и какими простыми способами — с помощью математики — научились теперь открывать геологи замечательные месторождения.

Наконец настал черед Клавиного дебюта. Уже подвыпивший Наперсник на правах хозяина дома произнес тост за нее. Клаве казалось — щеки ее пылают, да и вся она горела от смешанного чувства стыда и радости. О ней так говорили прилюдно впервые в жизни.

— Выпьемте, — говорил Наперсник — за нашу юную прелестницу, за Диану нашей северной торговли, добрым словом помянув великого Петра, который еще в стародавние времена произнес мудрое: «Торговля сиречь ямщик промышленности и экономики»!

Честно говоря, Клаву сильно смутила эта цитата из Петра хотя бы потому, что слово «экономия» в ту далекую пору уже было в ходу, а термин «экономика» родился куда позже. Но ей было не до сомнений.

— Торговля, друзья, — вещал златоуст, — следует в колонне первопроходцев, можно даже утверждать, она — одно из четырех колес, на которых движется вперед наше развитие. Нас любят хулить, — грустно вздохнул Наперсник, — и в самом деле, разве уследишь за всеми шестеренками нашего сложнейшего механизма? Того не завезли, там машина сломалась, тут исполнитель нерасторопен оказался. И люди ворчат. Критика торговли стала, к печали, нормой оценки наших дел, а вот похвала… — Он закатил глаза, прислушался к тишине, нависшей над столом, и вновь повернулся к Клаве. — Диана — богиня охоты, бог торговли — неповоротливый Гермес, но я умышленно призываю богиню охоты в наши ряды. Юная, спорая, энергичная, гибкая, — он поднял, улыбаясь, палец, — и не только в талии. — Наперсник враз, будто артист, посерьезнел. — Нам сегодня нужна именно Диана, чтобы, — он закончил резко, будто завершил не тост, а важный доклад, — вышибать фонды, пробивать товары, выколачивать продукты, поражать стрелами своего обаяния тех, кто держит эти фонды, и стрелами своих бровей всех, кто плохо обеспечивает народ товарами широкого потребления! Ибо торговля — это вид охоты!

Гости зааплодировали, мужчины стали подниматься, дабы выпить за Диану, как положено гусарам, — стоя, Клава же не знала, куда деться.

На другой день был подписан приказ о ее переводе товароведом.

Клава все удивлялась, не могла понять: Наперсник более чем благожелателен к ней, а вот комнату в новом доме не дал, хотя она и намекала, мол, молодому специалисту положено.

Он ласково, этак снисходительно улыбнулся:

— Помнишь сказку о золотой рыбке?

Клава непонимающе пожала плечами.

— Так зачем же тебе хоть и новое, но корыто! Будь уж владычицей морскою!

Наперсник зычно захохотал и исчез. Не вообще, конечно, не сказочно — исчез из Клавиной жизни. Ее опустили вниз, на базу, а Наперсник остался там, наверху, теперь уже не в тресте, а в главке. Пропасть между ними легла, целая пропасть, и, сидя в телогрейке на прохладной базе одежды, Клава не переставала думать: чего же хотел от нее этот человек? Неужели домогался все-таки гадкого? Ждал-ждал от Клавы встречных шагов, взаимного расположения, не дождался, обиделся, и вот…

Три месяца Клавой совершенно никто не интересовался. Койка в общежитии, сосиски на общем столе — утром и вечером, переполненные автобусы по утрам, холодная конторка на базе, косые взгляды заведующего.

Завом был человек пожилой, предпенсионного возраста, к тому же чем-то сильно напуганный. Клава замечала, как он вздрагивал, если звонили из главка, как напрягался его голос и деревенело лицо. Никаких посторонних разговоров с Клавой он не допускал, лишь одни короткие и деловые вопросы-ответы.