Виктория Токарева - Рассказы и повести (сборник)

— Здрасте, — поздоровалась Танька. — Миш, поехали! А то поздно уже.

Мишка поднялся и твердо поглядел в глаза Ефимову:

— Официально заявляю: эта гражданка угнала мой мотоцикл!

— Миш, да ты чего? — оторопела Танька.

— Я с вами не разговариваю, — официально сказал ей Мишка. — Вы не вмешивайтесь. Пишите! — велел он Ефимову. — Она угнала мой мотоцикл.

— Чего это я буду писать? Сам и пиши, — сказал Ефимов.

— Совсем одурел, — Танька пожала плечами.

— А ты что думала, у нас личная собственность законом охраняется! — сказал Мишка.

— Ну и жлоб же ты, Мишка…

— А вы, гражданочка, садитесь, — предложил Ефимов Таньке.

Танька села.

— Пиши! — Ефимов дал Мишке чистый листок.

— И напишу. — Мишка подвинулся к столу и стал писать.

Танька и Ефимов ждали.

— Девочка, тебе Егор Канарейкин родственник?

— Дедушка…

Ефимов разглядывал Таньку, потом спросил:

— Значит, ты Коли Канарейкина дочка?

— Да…

— А Коля, значит, на Ляльке женился…

— Ну да… На маме…

— Гляжу и не пойму, на кого ж ты похожа… Вроде и на него и на нее. Как мама, все такая же певунья?

— Да когда ж ей петь? На ней коровник в семьдесят коров. Да нас двое. Я-то уже взрослая, а за Вероникой глаз да глаз нужен. Знаете, такой возраст…

— «Взрослая»… — передразнил Мишка. — Вот!

Мишка поднялся и положил перед Ефимовым заявление.

— Ознакомляю. — Ефимов поднял на Таньку глаза и стал читать: — «Гражданка Канарейкина Татьяна Николаевна, потеряв женскую гордость и скромность, украшающую советскую девушку, бегает за летчиком аморального поведения и с этой целью угнала принадлежащий мотоцикл марки „Молния“, номерной знак 11–17. Михаил Синицын».

Ефимов с некоторым сомнением посмотрел на документ. Сказал:

— Немножко не по форме. Ну ладно. Можете быть свободны.

— Пошли, — сказал Мишка Таньке.

— Вы идите, а гражданочку Канарейкину нам придется задержать, — сказал Ефимов.

— Как — задержать? Нам еще до Бересневки сто десять километров пилить.

— Ну как же… Ты обвиняешь человека в воровстве. По всем советским законам мы должны передать дело в суд, — объяснил Ефимов.

Танька испуганно стала шить глазами.

— В каком воровстве? — искренне удивился Мишка.

— Ты же написал, что Канарейкина угнала твой мотоцикл?

— А… Нет… Она не угоняла. Я ей сам дал.

— Значит, сам?

— А то… Зачем же ей красть? Она против меня живет. Улица Коккинаки, семь. А я — улица Коккинаки, четыре. От моего дома до ее — вот как отсюда досюда. Я ей крикнул: «Хочешь покататься?» Она говорит: «Давай!»…

— Покататься… А права у нее есть?

— Нет, — пискнула Танька.

— А она и не ездила. Я ей говорю: «Хочешь покататься?» Она говорит: «Давай!», а я говорю: «Не дам, у тебя прав нету», и сам ее в город привез. А мотоцикл на аэродроме поставил.

— Так чего ж тогда людям голову морочишь? — нахмурился Ефимов.

— Пошутил, — Мишка чистосердечно улыбнулся.

— Ну ладно, шутник, — Ефимов выкинул заявление в корзину. — Еще раз пошутишь, я тебе пятнадцать суток влеплю и наголо обрею.

Шел дождь. Мишка и Танька стояли под деревом. Крона плохо защищала от дождя. Танька промокла и мелко дрожала.

— На! — Мишка снял пиджак. Не глядя, протянул Таньке.

— Мне не холодно, — гордо отозвалась Танька как советская девушка, не потерявшая скромность и гордость.

— Как хочешь…

На шоссе показались огни фар. Мишка подхватил канистру и выскочил на дорогу. Замахал руками. «Москвич» стал. Оттуда высунулся шофер.

— Налей бензинчику, — попросил Мишка. — Бензин кончился. — Мишка кивнул на сиротливо стоящий на обочине мотоцикл.

— А шланг есть?

— Нету.

— И у меня нет, — сказал шофер.

— Ну, извини.

Мишка вернулся к Таньке.

— Надо самосвал останавливать, — сказал он. — Там болт внизу, отвинтишь, и порядок. Там бак с болтом. Понимаешь?

— Ага, — сказала Танька, клацая зубами.

— На! — Мишка опять протянул пиджак. — А то дрожишь как с похмелья.

— Тогда и ты возьми половинку.

Стояли под пиджаком, прижавшись. Дождь шуршал в листьях.

— Жлоб ты все-таки, Мишка, из-за какой-то паршивой мотоциклетки готов на весь свет человека охаять, — сказала Танька.

— Я же за тебя волнуюсь, дура, — возразил Мишка. — Он тебе голову заморочит и бросит. Будешь потом на всю жизнь несчастная…

— Ты лучше за свою Малашкину волнуйся. А мы с Валерием Иванычем и без твоих советов проживем.

— А за Малашкину чего волноваться? Она человек верный…

Дед Егор не спал, когда в темноте в дом осторожно прокралась Танька.

— Ты где это шатаешься? — настороженно поинтересовался он.

Танька проворно вскарабкалась на печь, уютно устроилась.

Полежала, послушала ночь. Мерно тикали ходики, откусывали от вечности секунды и отбрасывали их в прошлое.

— Дедушка, — тихо спросила Танька, — а ты бабушку за что полюбил?

— А она меня приворожила.

— Как? — Танька приподнялась на локте.

— Травой присушила… Как-то сплю, слышу, коты под окнами разорались. Высунулся, хотел шугануть, а тут меня за шею — цап! И вытащили. Связали. В рот кукурузный початок, а на палец какую-то травку намотали. Гляжу: двое надо мной ногами дрыгают и поют. А на другую ночь мне Евдокия приснилась. Будто идет среди берез вся в белом. Как лебедь. Думаю: с чего бы это она мне приснилась? Я ее вовсе не замечал. А потом уже после свадьбы она мне созналась, что приворожила. Братья Сорокины за бутылку самогона провернули это мероприятие.

— А какая, песня? — спросила Танька.

— Вот чего не помню, того не помню… И Дуню не спросишь.

Танька задумалась…

И представилась ей такая картина.

…Летчик сидит на круглой поляне, как пастушок, и играет на трубе. Вдруг в кустах душераздирающе завопили коты.

— Кыш! — припугнул летчик и бросил в кусты консервную банку.

Коты заорали еще пуще. Тогда летчик поднялся… пошел в кусты, и в этот момент кто-то схватил его за ноги.

А дальше было так: летчик лежал в траве связанный, с кукурузным початком во рту, а два одинаковых деда в валенках вытанцовывали над ним и пели: «Ходи баба, ходи дед, заколдованный билет…»

Деды положили руки друг Другу на плечи и пошли легкой трусцой, перетряхивая ногами и плечами, как гуцулы.

Светало. Летчик не спал. Он лежал одетый на кровати в общежитии, глядел в потолок. Слушал многоголосье Кешиного храпа.

Потом встал, достал из-под кровати футляр, осторожно извлек оттуда трубу. Вышел в окно. Так было короче.

Солнце всходило над полем, и в его лучах каждая травинка казалась розовой. Стояла такая тишина, будто сам господь бог приложил палец к губам и сказал: «Тес…»

Летчик сел на пустой ящик из-под лампочек, вскинул трубу к губам и стал жаловаться. Он рассказывал о себе солнцу и полю и каждой травинке, и они его понимали.