Виктория Токарева - Рассказы и повести (сборник)

— Ясно, — поняла я.

— Что тебе ясно? — насторожился Александр.

— Этот муж должен думать, что я твоя девушка.

— Тебе не обидно?

— Пусть думает, — сказала я.

В косметике самое главное — тщательность.

Наш мастер по детскому платью говорит: есть три степени мастерства. Первая — когда платье сшито очень просто от бедности фантазии и плохого исполнения.

Вторая степень — все очень сложно, потому что портной многое может, и ему охота себя показать.

И третья степень, когда все просто от ясности рисунка и совершенства мастерства.

Я сижу перед зеркалом и работаю над собой по третьей степени мастерства. Косметика у меня французская. Вкус у меня безупречный. Самое слабое звено — лицо.

У меня нет своего лица. Вообще лицо есть, но черты не связаны одной темой и как бы взяты с нескольких лиц. Глаза — от одного лица, нос — от другого, рот — от третьего.

Я тяжело вздыхаю и, — не веря в успех, принимаюсь за дело. Сначала я полчаса наращиваю ресницы, потом беру иголку и начинаю отделять их одну от другой, и на это тоже уходит полчаса. Мое лицо похоже на квартиру во время ремонта, когда все разворочено и кажется, что теперь всегда будет так.

Далее я беру норковую кисточку, прорисовываю контур, и мало-помалу глаз начинает прорастать на лице, меняет форму и даже выражение, и я предчувствую, что такой глаз может составить честь любому лицу.

Когда девушка не старается нравиться — она и не нравится. Когда она старается и делает это заметно — тоже не нравится. Остается, стало быть, третье: надо стараться «не стараться».

Все девчонки из нашего ателье делятся на «душистов» и «хорошистов». Родоначальник этой классификации — знаменитый физик Ландау. Мы подхватили это движение, обогатили его терминологией, «хорошистов» называем «мордоманами». «Мордоманы» — это те, для которых главное в человеке внешность. Его внешнее выражение. А «душисты» предпочитают в человеку глубокую душу.

Я — ни то, ни другое. Мне нравятся те, кому нравлюсь я. Если я когда-нибудь кому-нибудь понравлюсь, то такой человек покажется мне и умным и красивым.

Каждый человек в конечном счете любит себя. Себя в себе и себя в другом. И в этом нет ничего предосудительного. Чем лучше человек относится к себе, тем лучше он относится к другим.

Помимо «душистов» и «мордоманов» мы делимся на «софистов» и «игоревистов».

Основоположник «игоревизма» — Игорь Корнеев.

Игорь специализируется на детской верхней одежде, но больше всего на свете он любит ходить в походы, спать в палатках, варить уху в закопченном котелке. Ничего плохого в этом нет. Но в походы Игорь надевает истлевшие ковбойки, палатка у него в паутине и ящерицах, а котелок и железные кружки имеют такой вид, будто кто-то, балуясь, вил из них веревки.

«Игоревизм» — это внешнее упрощенчество за счет внутреннего раскрепощения. Вариант хиппи. Но хиппи неряшливы специально, а Игорь — нечаянно. Он просто не замечает, на чем он ест и спит. Как кошка или собака. Как, должно быть, не обращал внимания неандерталец. А все достижения человечества за тысячи лет оставили его глубоко равнодушным.

«Софизм» берет начало от Софки Медведевой.

Однажды у Софки случился приступ аппендицита. Она легла на диван и стала слушать в себе боль. Боль час от часу становилась сильней, в какой-то момент сделалась невыносимой, а потом стала тупой, и сама Софка тоже сделалась тупой и поплыла в полубред-полубеспамятство. Оказывается, у нее лопнул аппендикс. В медицине это называется перитонит.

Когда я пришла к ней в больницу, я спросила:

— А почему ты сразу не вызвала врача?

— А он бы прямо в ботинках прошел, — ответила Софка.

Она представила себе, что врач, не снимая ботинок, а может, даже не вытерев ноги, двинется прямо в комнату. Потом он пойдет в ванную мыть руки, и на мыле останутся грязные потеки. Далее, врач понесет мокрые руки к полотенцу и капнет на кафельный пол. Подтирать сразу же при нем будет неудобно, капли засохнут на полу кружками, потом их придется отскребать. Врач вытрет руки о полотенце и сдвинет полотенце со своего места. Да лучше Софка умрет, чем вытерпит такое наплевательство к ее величеству Чистоте.

И действительно чуть не умерла.

В квартире у Софки — стерильная чистота, как в операционной. Каждого человека, пришедшего к ним, она воспринимает не как личность, индивидуальный экземпляр в природе, а как источник грязи.

Когда Софка подшивает платье, то похоже, будто полоска подшитой материи не прикреплена нитками, а держится сама собой, силой собственного притяжения.

Наш мастер ставит Софку в пример и говорит, чтобы мы у нее учились. Но софизм — это черта характера, с которой человек должен родиться, и научиться этому невозможно…

Может быть, в роду у Софки со стороны матери были испанские цыгане, которые кочевали веками, как игоревисты, и софизм формировался долго, из поколения в поколение, а полностью выразился в Софке.

А еще может быть, что сочетание русской и испанской крови дает такой неожиданный результат. Либо — это своеобразное проявление таланта. Александр — певец, а Софка — гений эстетического комфорта.

А еще может быть…

Что касается меня, то я занимаю центристскую позицию между софизмом и игоревизмом. Для меня важно не где я, а с кем. Только человек может наполнить человека. Только о человека можно поджечь свою кровь.

Мое лицо тем временем готово. Я выгляжу так, будто вчера вернулась с побережья Крыма и Кавказа. Мои ресницы царапают противоположную стену. Волосы лежат сплошным полотном и блестят.

Я смотрю на себя и медленно говорю:

— Пенелопа… Мельпомена…

Кто такие эти тетки, я точно не знаю. Кажется, Мельпомена — покровительница муз, а Пенелопа — верная жена странствующего Одиссея. Дело не в том, когда они жили и были ли они вообще. Дело в их именах — длинных, странных, диковатых, как мое лицо, не объединенное общей темой, как мое настроение.

— Пенелопа… Мельпомена…

Потом я вздыхаю и думаю попроще.

«Господи! — думаю я. — Ну нельзя же быть такой хорошей. Надо же быть хоть немножко плохой».

Ресторан считался китайским, но музыка в нем была европейская.

На помосте собрались шесть патлатых музыкантов. Впечатление, что они не работают, а веселятся в собственное удовольствие и сообщают это удовольствие всем вокруг.

— Лови кайф, — сказал Александр.

— Что? — мне показалось, что он говорит по-испански.

— Слушай, — перевел он, — и старайся получить удовольствие.

Я не умею «стараться получать удовольствие», но на всякий случай согласно киваю головой.

Возле меня локоть Александра и его профиль с аккуратным ушком. Я смотрю на него, как на предмет обожания Софки, и от этого чувства мне нежно и грустно.