Вадим Ярмолинец - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

– Давайте для успокоения нервов, а то что-то я разволновался.

Наташа, подняв рюмку, сказала:

– Константин Константинович, давайте за вас, вы у нас один остались.

– Действительно.

Сказав это, Кащей опрокинул в себя рюмку и, когда его голова вернулась на место, из него просто брызнули слезы, как если бы коньяк, вброшенный в рот, выплеснулся из глаз. Мы растерялись. Он, закрыв ладонями лицо, потрясся немного, потом, размазав влагу по потемневшему лицу, сморгнул, взял вилку, подцепил кусок колбасы и, забросив его за щеку, сказал:

– Вы даже не знаете, Наташа, как попали в точку. Правильное слово, как правильная нота, убивает наповал.

– Что вы имеете в виду?

– А то я имею в виду, что я не у вас тут один остался. А я просто один тут остался. Сам с собой. Без ансамбля. Один бля. Сперва Володя руки на себя наложил, царство ему небесное, на прошлой неделе Лиза уехала, теперь – вы. В институте была пара-другая инженеров, с которыми хоть слово можно было сказать, тоже умотали. Один остался. Один. Так знаете, лет в 50 начинаешь ощущать старение, морщины, интерес к некоторым вещам теряешь, не получилось что-то, ну и хрен с ним, но живешь все равно среди всего знакомого. Ну, пусть ты не пользуешься им, но оно твое. Как велосипед. Знаете? В какой-то момент садиться на него уже смешно, однако вот он висит на стене, захочу – сяду, потому что вот он – висит. И таких вещей много, захочу – возьму. А тут все, вдруг, как сорвалось со своих мест, и ты стоишь, а вокруг ничего нет. Ни хрена.

Он вздохнул.

– Колбаска хорошая, Наташа. Сладкая. Крестьянская. Рублей наверное 15 килограмм, а? Ну, да вы сейчас не считаете, наверное.

Как это ни странно, но перед самым отъездом я стал считать деньги, потому что после поездки в Москву, расплаты с родиной за учебу в ВУЗе, покупкой билетов и жизнью без дохода от уроков, от которого мне пришлось отказаться в последний месяц, практически все мои сбережения разошлись. У меня оставалась тысяча рублей, которые я хотел иметь при пересечении границы. Я слышал, что таможенники вытворяли чудеса, чтобы только заработать свою копейку на отъезжающих. Для них это тоже был шанс, отказываться от которого было нельзя, поскольку завтра его уже могло не стать.

– Ну, давайте послушаем, что вы мне оставляете. Нет, знаете, поставьте мне что-то такое, что вам дороже всего.

– Давайте Цеппелин, – предложил я.

– Цеп-пел-лин, – повторил Кащей. – А что это значит?

– Led Zeppelin – свинцовый дирижабль.

– Странное название, нет?

– Они не были уверены, что их дирижабль, в смысле их группа, будет успешной. Что он полетит. Такая ирония – свинцовый дирижабль не полетит. Для них это была авантюра.

Пока я это рассказывал, Кащей снова наполнил рюмки.

– Ну, ладно, – сказал он, поднимая свою. – Тот дирижабль, на котором мы все сейчас находимся, оказался явно свинцовым. Но я хочу выпить, чтобы ваш новый уже, наконец, полетел и полетел в правильном направлении!

Я опустил иглу на черный промежуток перед Since I’ve Been Loving You.

Ах, как замечательно она звучала на его усилителе и колонках! Как звенела медь Бонэма, как осторожно, просто вкрадчиво играл на органе Джон Пол Джонс, как взлетали гитарные пассажи Пейджа, а когда Плант закричал: drag, drag, a-a-a-a-a-a drag, я увидел, как Кащей вжался в кресло.

– Действительно, – сказал он, когда музыка кончилась. – Сильная вещь. Будете там, пойдите на концерт обязательно.

– Для этого нам раньше надо было уехать, – сказал я. – Их больше нет.

– Да, а почему?

– Бонэм умер. Их барабанщик. После этого они решили больше не играть.

– Вот оно что. Поразительно все-таки, как эта музыка воспитала целое поколение таких людей, как вы. Музыка – страшная сила, нет? Помните, отчего пали стены неприступного Иерихона? Осаждающие ходили вокруг и трубили в свои трубы. И стены рухнули. От музыки.

– Наши стены еще стоят, – заметил я.

– Верно, стены стоят. Только охранять их уже некому.

У подъезда Кащей обнял нас обоих, привлек к себе так, что лбы наши сошлись.

– Ну, наслаждайтесь там за меня, дети, – сказал он.

– Может быть, с нами поедете? – спросила Наташа.

– Нет-нет, я уже старый ехать. И потом очень хочется досмотреть всю эту комедию до конца. Ну, давайте, с Богом!

Он подтолкнул нас к выходу.

Была уже поздняя ночь, но было не холодно и в воздухе уже можно было уловить тревожный запах оттаивающей земли, сделавшей первый вдох-выдох после зимнего оцепенения. Не быт и не работа, на устройство которых особых надежд не было, а одна лишь природа с ее бесконечным чередованием времен года, умиранием и возрождением жизни, вселяла надежду на то, что очередной цикл бытия принесет радость.

Мы постояли на бульваре, глядя на россыпь портовых огней, черные силуэты судов, слушая доносившиеся звуки непрекращающейся портовой жизни: лязг и вздохи железнодорожных составов, удары опускавшихся на палубы контейнеров.

Миновав темные громады Воронцовского дворца и Колоннады, мы пересекли Тещин мост. Когда мы поднимались с бульвара, Наташа сказала:

– Знаешь, у меня возникло такое ощущение, словно мы бежим из этого города. Дождались, когда все уснули, и бежим.

– Только не говори, что испытываешь неловкость.

– Нет, я ни о чем не жалею. Но я думаю, что мы увезем отсюда ощущение не чего-то оставленного, а чего-то недоделанного, и оно будет всегда подзуживать.

– Недоделанного? Здесь просто нечего делать, о доделывании чего ты говоришь?

Я услышал свой голос со стороны, и он показался мне резким и раздраженным. Она не ответила. Я так устал от прогулки, что хотел только поскорей добраться до постели и лечь.

Мы молча дошли до дома. В парадной было как всегда темно. Только едва серела площадка между этажами. Наташа пошла впереди, я – за ней. Потом я увидел, как в мутном квадрате света появилась тень и кто-то сказал: “Наконец-то заявились!” Звук удара был глухим, но сам удар был настолько сильным, что Наташу отбросило на меня и мы оба упали. Я еще видел, как через нас кто-то перепрыгнул и, сбежав вниз по лестнице, выскочил на улицу. С коротким звенящим стуком упало на пол что-то металлическое и покатилось.

– Наташа!

Она лежала на мне, не шевелясь. Я выбрался из под нее. Кровь оглушительно била в виски. Я взял руками ее лицо, тут же ощутив, что одна ладонь стала мокрой и теплой. Схватив ее под руки, потащил наверх, усадил у двери. Мокрая рука не лезла в карман, наконец, вырвал ключ, открыл дверь, ввалился в коридор, втащил ее. Включил свет. Мне сначала показалось, что одного глаза у нее нет. Вся правая часть лица была одной кровавой раной. Я бросился в ванную и намочив полотенце, стал завязывать ее голову. Полотенце было коротким, и кровь так обильна текла из раны, что я никак не мог остановить ее. Я забарабанил в соседскую дверь: “Анна Николаевна!” Попытался звонить по телефону. Цифр было не разглядеть, мокрые пальцы выскальзывали из отверстий диска. Когда, наконец, услышал сонное “скорая”, в коридоре появилась разбуженная шумом Анна Николаевна. Ее крик заглушил голос в трубке. Я снова бросился в свою комнату. Сорвав с постели простыню, оторвал от нее длинный лоскут и, вернувшись к Наташе, стал перематывать голову. Анна Николаевна что-то кричала в трубку.