Ирина ДУБРОВСКАЯ - Каширка

– Юрий.

– Геннадий, – говорят они мне по дороге от автобуса к метро, шутливо отпихивают друг друга, пытаясь пожать мою руку. И всю дорогу мы болтаем о том о сём, о школе, о Целкиной в орденах и медалях, о музыке. Юрий выключает свой дурацкий магнитофон, с которым он, наверное, и во сне не расстаётся. Оба паренька из Машкиной школы. Они меня младше на год. Один любит хардрок до безумия, другой – Высоцкого.

Толпы молодых уркаганов со всей Москвы валят на Ленинские горы, занимают места на зелёных склонах над Москвой.

Потом… потом… когда стемнело, я оказываюсь с тем, светловолосым малолетним по имени Геннадий в кустах на траве, и мы целуемся с ним, и это прямое следствие машкиной пропаганды, «завести себе мальчика для целования». Я никому не говорила, что никогда ни с кем не целовалась, все во дворе уверены, что я прошла Крым и Рым – все мои подружки давно уже пробуют портвейн на вкус и поцелуи разных хулиганов. Этот малолетний оказывается опытным соблазнителем. Мы целуемся по его инициативе 20 минут без отрыва. Его руки нежны, и губы горячи, но я всё пытаюсь представить другое лицо и думаю: «А на это как бы ты посмотрел?»

Прошло пару дней. Обезьяна почти не появлялась во дворе. Сидела и читала. Мама опять позвала её с собой в музей Скрябина на лекцию с прослушиванием музыки. Она посещала этот музей с постоянством адвентистов Девятого Дня столько, сколько Обезьяна себя помнила. Сюда приходили очень странные люди. Если бы её спросили, в чём их странность, она не смогла бы ответить, а только повторила бы: «Странные. Таких на улице не встретишь». Дверь всегда открывала маленькая седая женщина. Все посетители говорили между собой по-русски, но так, как больше нигде не говорили. Мама Обезьяны – очень красивая и молодая сразу как бы стеснялась там своей молодости и яркости, и старалась стушеваться среди старух в шалях и шляпках. Обезьяна давно изучила в этом музее, похожем больше на квартиру, где недавно умер хозяин, так тихо и смущённо там все ходили, – все предметы. Старые фотографии в рамах, бархатные шторы. Особенно ей нравился на одной картине рыцарь, закативший глаза перед ангелом. Но из всех этих походов она любила больше всего быть вдвоём с мамой, снова становившейся молодой и красивой на улице, бродить с ней по Москве, сидеть в кафе.

Но на этот раз она не слонялась по узкому коридору квартиры-музея, считая минуты от одного подземного гула до другого (прямо под домом проходило метро), а сидела в закрытой комнате вместе со странными людьми и слушала запись пианиста Софроницкого. И музыка эта, которую она слышала много раз, в этот раз совершенно её захватила. Обезьяна очнулась только от боли в руках у локтей и обнаружила, что сама же их сжимает.

На следующий день мама отправила её к своей двоюродной сестре Асе на дачу на станцию Тайнинская. Там весна была, так весна! Не какая-то чахлая, городская. А отчаянная, с соловьями и ночным ужасом, веющим от леса. Обезьяна в эту ночь окончательно поняла, что любовь её навеки, и длилась вечно ещё до её рождения, поэтому ни лекарства, ни спасенья нет.

Маша позвонила в мою дверь солнечным утром.

– Ты ничего умнее придумать не могла, да? Кулибин же Динкин парень! Она за него горло тебе перегрызёт, – говорит она с порога. – Геша, конечно клёвый, хоть и молодой…

– Тише, тише, – говорю я ей, показывая на дверь в закрытую комнату. – Там отчим спит. У него выходной после дежурства. Я не знаю, рассказывать ли ей о том, как Голубь приходил к нему с бутылкой водки меня сватать, пока я была на даче у тёти.

«Стоит этот мальчик на пороге. Вы, говорит, отец? – Я, говорит, к вам свататься пришёл. Я ему, – ну проходи. Он бутылку на стол, а сам сидит и молчит. Я его спрашиваю, а сколько лет-то тебе? А он – следующей весной восемнадцать будет, – я ему, – а ей-то сколько, знаешь? – Молчит. В общем, спровадил его кое-как».

Решила Машке всё же не рассказывать этого. Совсем уж как-то глупо.

– Я понятия не имела, что этот малолетка и есть этот Динкин знаменитый Геша Кулибин. Да я и не собираюсь с ним ходить, я его, если честно, и не вспоминала даже с того дня, пусть Дина сидит спокойно в своём КПЗ…

– Дай попить чего-нибудь. Это чай там у тебя в банке?

– Нет. Валериановый корень. Это мама для меня заваривает, чтобы я не бесилась.

– И что помогает?

– Навряд ли, но ей так спокойней. Она же врач. А у тебя с твоей всё нормально?

– Как же. Она недавно заметила, что мы весь её седуксен съели, так мне двинула, что я как Майя Плисецкая летела метров десять через всю квартиру, чуть Светкину дверь головой не выбила.

Мы поехали на Борисовские пруды. Взяли на прокат лодку на Машкин паспорт и провели там утро спокойно вдвоём. День был тёплый, почти летний. Отплыв на середину пруда, мы лежали в лодке, сложив вёсла, качаясь на воде, а её течением медленно сносило к мосту. По мосту катил автобус в сторону Каширки, а по Каширке снова неслась конница на встречу с лимитчиками…

С того дня как Обезьяна ездила на Ленинские горы, она не видела никого из дворовой шоблы и на улицу выходить её не хотелось.

После школы она не спешила возвращаться и бродила по Москве в надежде случайно встретить его, но не встречала. Но в ней опять что-то переменилось, и жизнь предстала ясной и понятной, как сквозь вымытые оконные стёкла. Всё, что она видела вокруг себя, она запоминала до малейших деталей. Она чувствовала себя невидимкой, сливающейся с пейзажем. Она знакомилась на улице с каждым, кто с ней заговаривал, – внимательно выслушивала рассказы старух об их жизни и хворях на скамейках Петровского бульвара, бывалые мужики, присевшие выпить рядом с ней на спиленный тополь у стен Зачатьевского монастыря, делились закуской и хвастались, что играли в футбол с самим Стрельцом, какой-то длинноволосый мальчишка, приставший к ней в троллейбусе на садовом кольце, водил её в «прикольное место», в парк у Траурного поезда Ильича за Павелецким вокзалом…

Первая гроза застигла её у Трёх вокзалов куда она дошла пешком от Савёловского. Прибитая вокзальная пыль, креозот и свежая листва смешивались в невероятной силы аромат, и Обезьяна, улыбаясь, стояла у кафе-стекляшки под названием «Улыбка», не замечая крупных капель, а гром грохотал, и свинцовый кусок неба между домами озаряла молния. «Мне даже не обязательно видеть тебя больше. Я тебя не разлюбила, но я свободна жить дальше одна. Моя жизнь будет фантастической! Судьба будет ко мне добра, она мне даст… всё! Ты больше не держишь мою душу. Ты оставил, наверно, её в книге, а книгу сдал в библиотеку».

Прошла неделя до того дня, который всё перетряхнул с ног на голову.

Резкий звонок в дверь и Черкес – на пороге. Он протягивает какой-то свёрток и быстро говорит: «Слышь, пусть у тебя это до завтра полежит. Очень тебя прошу». У него испуганное лицо, и Обезьяна чувствует: что-то не то, но спросить не успевает, – он исчезает в лифте. А она, преодолевая любопытство, положила свёрток на книжный шкаф. Вечером у третьего подъезда остановилась Скорая. Из окна седьмого этажа, Обезьяна видела, как кого-то вынесли на носилках и выбежала девятилетняя сестрёнка Голубя. Постепенно у подъезда собралось несколько человек зевак поглазеть на происшествие, в том числе и Рая с однорукой бабкой.