Вацлав Михальский - Храм Согласия

– Ближний Восток очень интересует е г о. – Жан-Пьер опять многозначительно поднял указательный палец правой руки. Без объяснений было понятно, что е г о – означает де Голля. – Недавно он отправлял своего полномочного посла в Сирию. Я лично пристраивал посла на сирийское судно, которое возит сюда пальмовое мыло, такое черное, с мылом у нас плохо…

– Да, это хорошее мыло, я знаю, – вставила Мария.

– Так вот, усадил я его на этот сирийский сухогруз честь честью. Доложил. А тут выяснилось, что у самых берегов Сирии англичане по ошибке торпедировали корабль. Утонули все… Свои своих. Такая вот чепуха!

– Жаль. Светлая ему память, – сочувственно сказала Мария.

– Да… – Жан-Пьер тяжело вздохнул, и глаза его на какую-то секунду потеряли ту хитринку, что светилась в них постоянно. – Большой был человек. Знаменитый ученый…

– Фамилия? – резко прервала его Мария.

– Фамилия? Она всем известна – Пиккар.

В последнее мгновение Мария удержала в руке чашку с кофе, но расплескала его и на стол, и на свое нарядное платье.

– Мадам, кофе на платье, надо посыпать солью, так моя жена… Виктор! – приоткрыл он дверь кабинета. – Быстро соли! Какой-какой? Обыкновенной, поваренной…

– Идите вы со своей солью! – поставив, а фактически бросив чашку на столик, Мария отошла в темный угол кабинета и повернулась спиной.

– Не надо! – отмахнулся Жан-Пьер от слуги Виктора, появившегося на пороге с целой пачкой соли, кстати сказать, драгоценной по тем временам.

Жан-Пьер Руссо терпеливо переждал, пока гостья придет в себя.

– Ваш ходатай? – только и спросил Руссо, когда она вернулась к столику.

Мария кивнула.

Помолчали.

– Вернемся к делу, – первой нарушила молчание Мария.

– Да, вернемся. Будем работать через Жака-таксиста – он опытный боец. У нас такой порядок – каждый должен знать только одного. Для вас мы сделали исключение. Мы слишком многое связываем с вами.

Истопник Жан и его жена Жанна только что отправились домой – они всегда стремились исчезнуть до темноты, чтобы, не дай Бог, мадам Николь не застала их в усадьбе. Наверное, на всем белом свете это были самые робкие и законопослушные люди. Даже когда они убирали в доме Николь, и то их почти не было слышно. Супруги выглядели ровесниками, видимо, им было едва за пятьдесят. В молодости и муж и жена наверняка отличались изрядной красотой и статью. Рослый и сухощавый Жан рано поседел, его серые глаза светились кротостью и спокойствием, а у сероглазой статной Жанны светло-русые волосы надежно скрывали седину. Сначала Мария думала, что это забитые, неразвитые люди, а поговорив с каждым из них несколько раз, пусть даже и мельком, поняла, что все далеко не так. И та же кротость, и видимая робость у них не от трусости перед господами, а как бы от знания чего-то высшего, такого, что дано далеко не каждому. Выяснилось, что с молодости и до 1940 года Жан работал кондуктором пассажирских поездов дальнего следования, а Жанна растила двух сыновей-погодков – оба погибли в первые дни войны, когда Франция еще пыталась сопротивляться Германии. “Господи, почему все так неладно в этом мире? – думала о супругах Мария. – Почему у хороших людей отнимается самое кровное, невосполнимое и остается только выгоревшая дочерна Пустота с большой буквы!”

Мария вышла в сад, и в эту минуту в ворота громко постучали. Она с трудом открыла тяжелую калитку.

Приехал таксист – Жак.

– Нельзя ли открыть и ворота? – спросил он после обычного приветствия. – Я с грузом.

– Отпирайте.

Когда Жак въехал во двор, то Мария увидела, что, кроме водителя, в машине еще четверо. Жак вышел, а пассажиры остались сидеть в такси. Жак закрыл ворота.

– Мадам, мне нужно сказать вам кое-что…

Они отошли от машины.

– Мадам, это русские военнопленные. Кто работал на рудниках, кто на шахтах, кто у бауэров – немцы всех приспособили. Они бежали. И сразу в наши отряды маки*. Их здесь у нас, на юге, очень много. Конечно, на севере еще больше, особенно в Эльзас-Лотарингии. Если б вы знали, как они дерутся с бошами! А эти – подранки. Теперь они не могут сражаться – у кого нога прострелена, у кого легкие. Наши люди прячут их по подвалам от жандармов. Спасибо и среди жандармов много настоящих французов – они закрывают глаза, как могут. Но завтра ночью большая облава под немецким контролем. За укрывательство – расстрел. И вот мы перепрятываем их по более надежным местам или от тех хозяев, которые боятся рисковать. Приютите их хотя бы на сутки…

* М а к и (от франц. maguis) – французские партизаны, сражавшиеся против немецко-фашистских захватчиков в 1940-1944 годах. Так называются вечнозеленые кустарники, в которых часто скрывались партизаны.

– Мы не будем ждать до завтра. – Решение родилось у Марии мгновенно, знакомый холодок пробежал в груди. – На рассвете я увезу их в Тунизию. А вы готовьте новую партию.

– Мадам Мари, мы с господином Руссо не могли и подумать такое!

– Ну вот, а теперь мы с вами подумаем, – деловито сказала Мария, – выпускайте их.

– Мадам, – Жак замялся, – я не говорил им, что вы русская. И вы пока не говорите.

– Сомневаетесь в ком-то?

– Н-нет. Но знаете, как говорит моя бабушка: “Кто думает о себе, о том думает Бог”. И Марсель, и море – не ваша территория…

– Да, по-русски тоже есть такая пословица: “Береженого Бог бережет”. Я присмотрюсь к ним. Послушаю. А там как карта ляжет. В Тунизии я гарантирую им свободу, безопасность и кусок хлеба.

Пунцовая от любопытства Клодин нетерпеливо переминалась с ноги на ногу на крыльце дома.

– Бонжур, камрад! – приветствовала гостей Мария.

Все четверо кивнули, изобразив на лице подобие улыбок.

– Они чуть-чуть говорят по-французски, – сказал Жак. – Они ко всему готовы, мадам. Но прежде всего к предательству. У них только одно на уме – отдать свою жизнь подороже. Честно сказать, они ни мне не верят, ни господину Руссо. Будьте всегда начеку, мадам.

Оставив предостережения Жака без внимания, Мария сказала ему:

– Не позже, чем за час до рассвета. И привезите теплой одежды – в море пронизывает до костей, а яхта рассчитана на летние прогулки.

Жак уехал. Мария сделала знак Клодин, чтоб та ушла в дом.

– Серж.

– Жан.

– Андре.

– Николя, – по-солдатски выходя из строя, представились гости.

– Мари, – ответила она каждому в отдельности и каждому заглянула в глаза. Лучше бы не заглядывала. В глазах у юношей было столько льдинок, столько звериной настороженности и смертной тоски, что Марии стало не по себе. “Прав Жак. Что у них на уме, кто знает?”

Все четверо были одеты в одинаковые светло-синие робы и обуты в грубые ботинки из свиной кожи – униформа для рабочих магазина и мастерских господина Руссо.