Вацлав Михальский - Прощеное воскресение

Пока Александра шагала к стоявшей на отшибе чугунной водопроводной колонке, от товарной станции, где так вкусно пахло жмыхом, подъехала к колонке бортовая полуторка. Из кабины вылез здоровенный парень, снял рубаху и, не видя приближающуюся к нему Александру, одной рукой стал накачивать рычагом воду, а второй мыться.

Господи, как позавидовала ему Александра!

Подойдя к колонке, она смело убрала руку парня с рычага.

— Мойся двумя руками!

Парень выпрямился и предстал перед Александрой во всей красе: это был высокий ширококостный юноша, про таких говорят «мосластый», его серые, светлые на солнце глаза смотрели на незнакомку хотя и с некоторым удивлением, но спокойно.

— Лады, спасибо, качай!

Александра стала качать искрящуюся на солнце воду из глубины, а парень радостно мылся, набирая воду в свои огромные, составленные одна к одной ладони.

— Меня Дяцюк послал. До жмыхового завода довезешь?

— А у тебя деньги есть? — выпрямляясь, спросил парень.

Александра бросила рычаг колонки, повернулась к парню спиной и полезла за пазуху.

— Эй, не надо! — тронул он ее за плечо. — Это я так, с жары одурел. Садись, довезу.

Александра поднялась на высокую приступку кабины, села на горячее брезентовое сидение.

Некоторое время ехали молча. Когда шофер притормаживал, из кузова наносило ветром сладкий запах подсолнечного жмыха.

— Вкусно у тебя пахнет.

— Вкусно. Да того жмыха осталось — кот наплакал. Завод фактически не работает.

— Голод? Неурожай?

— Говорят, так. А по мне, то все брехня. Семечкина взяли — вот в чем вопрос.

— А кто этот Семечкин?

— Ты что?! — Шофер взглянул на нее так, как будто она с луны свалилась. — Семечкин — директор. На нем все держалось и в заводе, и в поселке. Он и отца моего и меня от тюрьмы спас, а потом меня в шоферы отдал. Мы с отцом как с фронта вернулись…

— Ты был на фронте?

— А где ж я был? Ты че? Мы с папкой в одной батальонной разведке четыре года…

— Фронт? — отрывисто спросила Александра.

— Че?

— Какой фронт, спрашиваю?

— А-а, Четвертый Украинский.

— Командующий?

— Ну Петров.

— Правильно, генерал Петров. А где ты был в начале мая сорок четвертого?

— Сапун-гору штурмовал. Седьмого к вечеру мы ее взяли. Наших полегло — жуть…

— Да, дурацкий был штурм — лобовой, — жестко сказала Александра.

— Лобовой, — подтвердил парень.

— Седьмого вы взяли Сапун-гору, а девятого на рассвете мой батальон переправился через Северную бухту и захватил порт.

— Так то морячки взяли порт на фрицевских гробах — у нас про то все слыхали. Ты че мелешь? То морячки…

Александра протянула шоферу руку и представилась:

— Военфельдшер штурмового батальона морской пехоты Александра Домбровская.

— Да ты че? — Он бережно взял ее ладонь в свою лапищу, подержал недолго. — Младший сержант Петр Горюнов. — Он даже отпустил баранку и чуть не съехал с дороги в поле.

— Эе-ей! Мне еще до поселка надо доехать! — засмеялась Александра.

Солнце светило им в спину, по ходу полуторки, в кабине было прохладно, приятный ветерок обдувал их еще совсем молодые лица бывалых фронтовиков.

— А чего поля не засеяны? — спросила Александра.

— Нечем их было засевать. Все зерно, даже семенное, вывезли из колхозных закромов, да и у людей все поотнимали в прошлом годе. Это наши жмых подъедают — благодать, а другие с голоду пухнут. Председателей колхозов пересажали. У нас в поселке мужик был жох, председатель — самый лучший в районе. Одноногий, а все равно взяли. Их с Семечкиным зараз и еще*… [12] В 1946 году по стране было арестовано свыше 10 тысяч председателей колхозов «за халатность и мягкотелость», а говоря проще — за то, что они не отнимали у своих колхозников все, подчистую. Голодомора 1946–1947 годов могло и не быть — СССР располагал запасами зерна, способными компенсировать засуху 1946 года, но, во-первых, зерно продолжало экспортироваться в политических целях, например, только во Францию было вывезено свыше полумиллиона тонн отборного зерна, в том числе и семенного, а во-вторых, тысячи тонн зерна погибли из-за нерадивого хранения. Официально все просчеты руководства страны никогда не были признаны, все списали на «вредительскую деятельность несознательных элементов», то есть пухнущих с голоду людей, у которых отнимались последние крошки.

— Лучше ты мне не рассказывай, — прервала его Александра.

— Рассказывай не рассказывай — все одно. Сила солому ломит, дурная власть — народ гнет.

— Эй, ты полегче! А вдруг я стукачка?

— Я разведчик, у меня глаз-алмаз. Ты не стукачка, ты морячка. А к нам чего?

— В загс, справку надо взять об одном человеке.

— А-а, справка — дело хорошее! Если ночевать негде, ты приходи к нам с папаней. Приходи смело. У нас дом пустой, мамка и сеструха померли. Мы тебя не обидим, не думай.

— Если надо, я сама кого хочешь обижу.

— Ну ты точно морская пехота! — засмеялся Петр. — А мы Горюновы, тебе любой покажет наш дом.

— Спасибо, может быть, и приду. Притормози, кажется, я приехала.

— Да ты че? Тут одни овраги, а до поселка еще четыре километра.

— Знаю, что овраги. Здесь в сорок втором мой госпиталь стоял, хочу глянуть.

— Я долго ждать не могу, у меня еще одна ездка.

— А ты и не жди. Поезжай. Пешком дойду.

— Приходи, если че! — крикнул, трогаясь с места, Петр, и его машина с высокими бортами покатила к поселку, оставляя за собой легкие облачка пыли.

Вот они, на всю жизнь запомнившиеся ей купы деревьев вдоль заросших бурьяном оврагов, а справа поле, то самое, где ей было так пронзительно счастливо с Адамом. Где-то там, под деревьями, должны быть маленький песчаный карьер и озерцо, где когда-то они с Адамом так весело купались. Господи, как ей хотелось искупаться сейчас! Такая она была липкая и противная сама себе от дорожной грязи.

«Ой, вон тот самый песчаный карьер и озерцо! И мошка вьется над водой, как пять лет назад. А вон и кривая береза, под которой мы сидели с Адамом. В моей жизни все другое, а здесь ничего не изменилось, как будто замерло… И вокруг ни души — грех не искупаться…»

Александра разделась донага, с особым удовольствием она сняла небольшой пояс с карманами, полными припасов. Шоколад Ираклия Соломоновича даже сквозь обертку подтаял, и карманы, в которых он был, стали темно-коричневыми, а на бедрах Александры проступали радужные, наверное, сладкие пятна. Воды в озерце было чуть выше колена, Александра вошла в нее с наслаждением, медленно-медленно. Сначала села, а потом и полулегла, опираясь руками на крупичатый чистый песок. Мыла у нее не было, и она захватывала песок горстями и обмывала им тело. Через много лет она где-то прочла, что точно так же моются песком бедуины в Сахаре, даже и без воды — одним песком. Очень хотелось вымыть голову, но она боялась, что потом не сможет хорошенько расчесать волосы, — и все-таки решилась: расплела уложенную вокруг головы косу и — была ни была — окунулась с головой! Вода была очень мягкая, и распущенные волосы прекрасно промылись. Потом она выстирала косынку, бросила ее на бережок, на травку. Господи, хорошо-то как! И всего-то человеку надо — вымыться с дороги! Потом Александра еще долго лежала в воде, бездумно смотрела на отражение кривой березы, кустов, кленов. Подняла голову к небу — высокому, чистому, вечному небу, от взгляда на которое в каждой живой душе обязательно происходит как бы прилив энергии и постижение того, что не постичь умом. Вот оно, самое главное для нее место на всей земле: перелесок, озерко с крупичатым песком, кривая береза… Вскоре К. К. Грищук увез их в поселок, в загс. Вот-вот и она доберется до поселка… Какая красивая женщина была начальница загса, и какой смешной белобрысый у нее внучонок, которому Грищук оставил под кустом сумку с продуктами. А там, за спиной, за деревьями, поле, где были они с Адамом…