Арон Тамаши - Абель в глухом лесу

— Что же, ступайте! — сказал я отцу. — Идите прямо в банк, а уж обратно они вас сами доставят.

— А ты? — спросил отец.

— Я здесь останусь, надо же дом постеречь.

Отец покачал головой.

— Не пойдете? — спросил я.

— Нет, не пойду.

— Почему так?

— Потому. Наушничать — не мое дело.

— Что значит наушничать?!

— То и значит… одному вору другого выдавать.

Ну, думаю, отец сказал так сказал.

— Тогда я пойду, а вы здесь оставайтесь! — повернул я дело иначе.

— Еще, может, чего захочешь? — отозвался отец.

— Да почему ж вы здесь не останетесь?

— Потому что и соучастником в таком деле быть не желаю.

Словом, уперся отец, как дитя малое, — и то не по нему, и это не так. Никак не мог я придумать такое, что бы ему по вкусу пришлось. Наконец с превеликим трудом уговорил его дверь на замок запереть и идти в банк вдвоем. Что из жалованья осталось, я с собой взял, а ружье завернул хорошенько в попону и неподалеку от дома зарыл в снег.

Потом запер дверь, и мы отправились в путь.

Это был радостный путь, нам шагалось легко по хрусткому насту; еще до вечера прибыли в Середу. Я рассудил так, что сразу в банк не пойдем, прежде закупим необходимой провизии и всего прочего, потом где-нибудь переночуем и уж с утра подадимся в банк. Отец согласился на это со всею охотой, потому как хоть и был он бедняк, но с деньгами походить по лавкам очень даже любил. Пошли мы, значит, за покупками и растратили из моих кровных немало, накупили всего полный мешок. Когда стемнело, зашли в корчму, там решили и заночевать. За столом отец разгулялся вовсю, заказал ужин на славу, будто мы баре какие. А потом вино, да еще, да еще несколько раз заказывал. Под конец неведомо как обросли мы приятелями-собутыльниками сверх всякой меры, так что сами себя среди них не видели. Угомонились уже за полночь, но все равно утром почти что к открытию у банка стояли. Отец сказал, что на улице подождет, приглядит: не дай бог, Фусилан с Шурделаном и банк ограбить надумают, а я чтобы шел один и дело уладил. Едва я переступил порог, кассир, увидев меня, только что мне на шею не бросился от радости.

— Что, принес ли снадобье? — спросил.

— На этот раз не принес, — отвечаю.

— Почему?

— Потому. Терну, правда, с осени еще немало осталось, а вот козу Шурделан слопал.

— Эх, незадача, — сразу приуныл кассир.

Пригляделся я к нему, а веснушек-то даже вблизи почти не видно — то ли было по осени!

— Снадобье-то помогло!

— Все так говорят, — покивал головою кассир.

Ну, мы с ним порадовались, что удачно лечение обернулось, а потом выложил я, по какой причине пожаловал. Тут молодой барич так заволновался, словно грабители уже у дверей стоят, вот-вот в банк ворвутся. Тотчас созвал персонал весь; окружили они меня и ну прославлять, как если б я молодой Янош Хуняди был.

— А где ж его благородие господин директор? — спросил я.

Они мне и не ответили, всем скопом кинулись к директору на дом, докладывать, — он все еще дома сидел, с переломами маялся.

Десяти минут не прошло, явился директор. Голова и лицо кое-где желтым пластырем заклеены, правая рука на перевязи. Однако он тут же все взял в свои руки, и немного времени спустя к банку примчались сразу три жандарма. Один был, должно быть, фельдфебель. Директор нанял большой автомобиль, на заднее сиденье жандармов втиснул, сам сел рядом с шофером.

— Поехали! — приказал он.

— А нас-то, что же, с собой не возьмете? — спросил я.

Директор оглянулся — осталось ли место, где сесть, и спросил, словно в воздух, не глядя:

— Найдется там для мальца место?

Только что мое сердце так и полнилось доброжелательством и любовью к людям, а тут его словно пронзило.

— Я не один, здесь и отец мой!

Директор отмахнулся, словно от мухи:

— Об этом не может быть речи!

— И мешок наш с собой не прихватите? — спросил я.

— Где он?

— В корчме господина Зокариаша.

— Отчего ж вы сюда не принесли свои пожитки? Мы торопимся! — объявил директор.

А у меня уже кровь так и кипела.

— Коли спех такой, что ж, спешите! — сказал я и повернулся к ним спиной.

Автомобиль умчался, и остались мы с отцом одни. А для меня словно рухнул мир, все изменилось вокруг, и в новом этом мире верность и преданность ставились ни во что.

— Ну, что я тебе говорил? — вздохнул отец.

— Урок я не забуду! — сказал я.

Этого нам обоим было довольно, чтобы понять друг друга; у меня раскрылись глаза. Можно сказать даже так, что пустячная эта история сразу сделала меня взрослым и научила всегда стоять впредь за бедноту. Я решил не откладывать дела в долгий ящик, тотчас вошел в банк и сказал кассиру:

— Выдайте мне мое жалованье!

— Какое жалованье?

— За декабрь и за январь.

— Да разве ты и за декабрь не получал еще?

— В здравом уме не припомню такого случая.

Тогда кассир прошел к другому господину — они были похожи как две капли воды — и про что-то там поговорили. Кассир вернулся, сказал:

— Подожди немного.

— Немного чего ж не подождать, — сказал я и позвал отца, чтоб не мерз там на улице. Против окошка кассира стояли в ряд стулья, мы сели и ждали вдвоем. И покуда ждали, в глазах у нас зарябило от гор денежных, какие мы видели там, за окошком.

— А денег-то у них поболе, чем у Фусилана да Шурделана! — шепнул я отцу.

— Эх, тебе бы таким же стать! — сказал отец.

— Каким это?

— Вот как эти, банковские.

— Пусть уж другой кто-нибудь служит здесь, только не я!

— Почему так?

— Потому что, — сказал я, — кто днем деньги считает, тому ночью черти мерещатся.

Но продолжать славословия денежным людям мне не пришлось, кассир подозвал меня к себе и отсчитал на мраморный прилавок семьсот пятьдесят лей.

— Пятьсот за декабрь и двести пятьдесят за январь, — пояснил он.

— Двести пятьдесят?! — переспросил я.

— Да.

— А чем же январь провинился?

— Вроде бы ничем. Ты про что?

— А про то, что за январь выдали половину положенного.

Кассир высунул голову из окошка и стал объяснять, что к чему.

— Дирекция приняла такое решение, приятель: покуда вывозка леса идет, платить тебе пятьсот лей, а когда лес не вывозят — половину.

— А что я с ворами воевал?! — спросил я.

Молодой барчук сказал, смеясь:

— Это в те двести пятьдесят и входит.

Что ж, получил я еще один урок. В спор вступать не стал, проглотил ком в горле и деньги сунул в карман. Потом простился и сказал отцу:

— За другой половиной вы уж сами, отец, как-нибудь наведаетесь!

На обратном пути мы купили еще мешок, поменьше, чтобы в корчме пожитки разложить на двоих; еще прикупили две бутылки палинки.

И зашагали обратно, на Харгиту.

Шли не торопясь — татары-то в спину не гонят. День выдался тихий, красивый, настоящий холодный зимний день. Иногда мы садились на сверкающий белый снег отдохнуть, и всякий раз по глотку-другому отхлебывали палинки. А потом опять снег хрустел под ногами, глаза блестели, и на душе было славно, не хуже, чем у кого другого. Оно и хорошо даже, что не на автомобиле катили, так-то мы с отцом одни были, друг другу друзья наилучшие, и могли в свое удовольствие нахваливать зиму, а уж про господ — так все наоборот!