Арон Тамаши - Абель в глухом лесу

Воротившись, накормили Блоху теплым жиденьким варевом, закусили и сами из моих запасов, то есть из припасенного для меня, что мы с собой принесли. Воды не было, так что мы запили ужин, от-хлебнув из бутылки по глотку палинки, а когда солнце глянуло на нас в упор с вершины дальней высокой горы, отец засобирался. Накинул поддевку на плечи и сказал:

— Ну, Абель, пошел я.

Тихо сказал так, стеснительно — хоть мне и в ободрение, — но для меня-то его слова показались командою вывесить траурные флаги, и в сердце моем, и на всех деревьях окрест. Я стоял, понурив голову, и думал о том, что уж лучше бы он медведя сюда привел и велел мне бороться с ним…

— Ты чего молчишь? — спросил отец и подошел ближе.

— Говорил бы, коли б это я домой шел, — выдавил я.

— Уж не боишься ли один остаться?

— Не то чтоб боюсь, а кабы моя воля, и вовсе не боялся бы.

— А тогда что же?

— Так я и не знаю даже, что должен здесь делать.

— Завтра сюда директор банка прикатит, он и объяснит, что к чему.

Я еще ниже понурил голову и так вздохнул, что осенний лист от такого вздоха уж точно сорвался бы.

— До завтра еще дожить надо…

— Ложись спать, доживешь скорее, — сказал отец и пошел.

Теплилась у меня глупая надежда, что он только попугать меня хочет, но нет, он в самом деле уходил все дальше и дальше. Я глядел ему вслед, и чудилось мне, что за ним тянется невидимая нить, конец которой у меня в руках, и нить эта вот-вот оборвется. Я было бросился догонять, но тут отца скрыл можжевеловый куст, нить запуталась и оборвалась.

Сразу стемнело.

Я опустился наземь, и вдруг из груди у меня и из горла, из рук и из всех частей тела выметнулись бесчисленные роднички, и полились горючие слезы. Я плакал весь, плакал так, как если бы отца захлестнуло наводнением и унесло навсегда.

Не знаю, сколько времени просидел я там, помню только, что домой загнала меня вечерняя звезда. Уводя собаку и кошку, малость ободрился, даже силы нашлись умом пораскинуть, самое насущное сделать. Лампу зажигать я не стал, чтобы не навлечь на себя недобрых людей да свирепое зверье, запер дверь на засов и припер еще двумя крепкими кольями. Потом положил возле себя на полу топор, поставил бутылку с палинкой и улегся на полу рядом с собакой. Вообще-то палинку я никогда особо не жаловал, но в тот вечер она мне кстати пришлась. С каждым глотком я убеждался все более, сколь человек ничтожен: уж я-то по крайней мере в сто раз больше бутылки с палинкой, а храбрости в ней, выходит, куда-куда больше!

Значит, и пил я, чтоб над нею верх взять.

И понемногу-помалу страх стал рассеиваться, словно туман. Сперва засветил я лампу, потом отшвырнул колья, что дверь подпирали, и шагнул через порог. А в руках у меня, если память не подвела, был не топор, а бутылка с палинкой. Поглядел я вокруг — что, мол, природа поделывает, — но ей, видать, было куда как весело, недаром же в слабом свете луны деревья затеяли перепляс, а горы, наподобие слонов невиданных, покачивали вытянутыми кверху утесами. В знак дружбы и я покрутил вокруг себя стороны света и вскинул бутылку, приветствуя ущербную луну, бедняжку, истекавшую кровью над пастбищем. Да, это я горько рыдал давеча, скорчась в три погибели на земле, а теперь я был велик и могуч, и мир расстилался у моих ног. Я мог бы, кажется, и звезды сорвать с небес, и солнце вернуть из-за гор, но я ничего такого делать не стал, просто пожал руку приветно глядевшему на меня миру и вернулся в дом. Загасил лампу, чтобы свет не испугал случайного путника или беспокойного зверя, лег рядом с собакой и заснул сладко, как в колыбели.

Наутро вынырнул я из сна от лая и от ворчания. Первое, что осознал, — собака лаяла мне прямо в ухо; и тут же увидел в дверях незнакомого барина с ружьем через плечо.

— Что с тобой, парень? — буркнул он. — Сонного порошка выпил, что ли?

Я мигом сообразил, что это не кто иной, как директор банка, и ответил ему:

— Дак на что б я его купил? Жалованья-то не получал еще.

— И не получишь, если так поворачиваться будешь, — возразил директор. — Вон уже солнце где, а ты спишь. Какой же ты сторож?

А я ему:

— Я покуда никакой не сторож, вот ударим по рукам, тогда какой-никакой, а буду.

Похоже, с этим он согласился, потому что спросил приветливей:

— Это что ж, и кровати здесь нет?

— Нет… или уж такая малюсенькая, что ее и не видно.

Он переступил порог, двустволку к стене прислонил, стал осматриваться. Мне что, пусть, думаю, на мое жилье полюбуется, а я тем временем сам его разгляжу. Это был дородный мужчина и довольно высокого роста, в штанах с напуском на коленях и в ботинках с медными дырочками, на голове шапка плоская, блином, на боку сумка кожаная, должно быть, провиант для зверей встречных носил в ней. Пахло от него дорогим мылом, и он почему-то все время кривил губы.

— Может, вы грибы ищете? — спросил я погодя.

Он мельком скользнул по мне неприязненным взглядом:

— Какие грибы?

— От которых старик из Боржовы сковырнулся.

— Да знаешь ли ты, с кем говоришь?

— Я-то знаю.

— Ну, с кем же?

— С его благородием господином директором. Из середского банка.

Благородие ему пришлось по душе, он сразу оттаял.

— А тебя как зовут?

— Меня Абелем.

— Ну, расти большой.

— Спасибо, конечно, только я и так уж в собственной шкуре не помещаюсь.

Он засмеялся.

— Ну-ну, голова… за словом в карман не лезешь. А этого пса шелудивого ты с собою привел?

— Привел, да не я. Он уже здесь, в лечебнице, проживал, когда я явился.

Директор сбросил ремень от кожаной сумки, положил ее на стол. И сам было сел, да едва не упал — ножки и спинка у стула из гнилого орешника были, а сиденье из прутьев.

— Ну что ж, — сказал я, — зато хоть стул этот порядок знает.

Директор так зыркнул глазами, словно мои слова за оскорбление принял.

— То есть?

— А то, что сразу на колени падает, как только барина увидит.

Директор хмыкнул.

— И стол, я гляжу, не лучше.

— Да уж, не дождаться ему от нас похвалы, — не смолчал я.

Директор посулил завтра же прислать стол и стул покрепче; а еще кровать, чтобы мне не спать на полу. Потом достал из сумки две книжки с квитанциями и приказал:

— Теперь слушай внимательно!

Я навострил уши, и начал он объяснять:

— Сюда будут люди приезжать, на подводах, телегах, лес покупать, а ты им всякий раз будешь выписывать квитанции. Да гляди, чтобы эта бумага — копировальная называется — всегда вот так лежала, между двумя листочками, потому как все квитанции должны быть в двух экземплярах. Здесь пишешь фамилию покупателя, какой лес ему продан и стоимость, ниже подпишешься, покупатель тоже, и ты примешь у него деньги. После этого второй листок вырвешь, отдашь ему, а первый оставишь в книге, чтобы банку отчет мог дать, сколько лесу продано и сколько получено денег. Понял?