Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Говорят, трудно пробираться сквозь заросли джунглей, нелегко идти сыпучими песками пустыни. Но идти по камням, на которые, точно камуфляж, наброшено тонкое зеленое покрывало из ползучего кустарника, мха и жестких ягодников, думаю, ничуть не легче.

Впереди и по сторонам то и дело попадались небольшие каменные чаши-озерца, заполненные пресной водой, тихие и неподвижные, как осколки горного хрусталя. Вокруг них зелень была немного повыше, в изобилии попадался дикий лук, цветущие ягоды.

Чем дальше я поднимался, тем просторнее открывалась изумрудная ширь Ледовитого океана, дымки далеких и близких кораблей, и суровый, вытянувшийся по горизонту остров Палтус снисходительно открывал свои резкие очертания и еще больше походил на корабль несколько необычной формы. С этой высоты наш поселок напоминал двор рыбоконсервного завода, дома казались ящиками и бочками, в беспорядке разбросанными вокруг.

Обратно я решил возвращаться другой дорогой — долиной реки. По склону росли кусты карликовой березы, за них удобно цепляться. Чем ниже к реке, тем выше береза. Наконец начала попадаться лоза, а еще ниже, на самом дне, — зацветающие тоненькие ветки рябины, нашей русской рябины, той самой, про которую так много сложено песен.

Березка и рябина! Родные русские сестры. Как приятно встретить вас здесь, на краю Родины! Значит, здесь мы дома, вы и я.

В ущелье — высокие кусты. На чем растут они? Трудно понять. Под ногами огромные камни, а где-то под ними бурлит река. Воды не видно, пить захочешь — умрешь от жажды, а не достанешь. А между тем вот она, совсем рядом журчит.

А что это, посмотрите, да это же цветы! Настоящие луговые цветы: лютик, ромашка и еще какие-то знакомые, жаль только, названия не знаю. А вот гвоздичка, чуточку измененная, но похожая на нашу, среднерусскую. Да это же настоящий заполярный оазис!

Я стал рвать цветы. Букет получился неплохой. И вдруг среди каменного безлюдья я увидел Марину с большим букетом цветов. Она сделала движение мне навстречу. Какая странная встреча, точно договорились.

— Букет у вас райский, — сказал я.

— Давайте меняться, — предложила она. — Я вижу у вас гвоздику. А мне не попалась.

— А у вас акация? — удивился я.

— Желтая акация, — подтвердила она. — Здесь все есть. Вот я думаю, когда-нибудь люди принесут сюда, на Север, тепло. И будет здесь не хуже, чем в Крыму. Зацветут эти горы, долины.

Вот, оказывается, о чем она мечтает, эта быстрая, решительная девушка.

— Вы домой? — спросила она и, не дождавшись ответа, проговорила: — Пойдемте вместе.

Мне хотелось больше знать о ней, какими судьбами она попала в этот суровый и не очень приветливый край, и я спросил:

— Скажите, Марина, вы давно здесь живете?

— С тех пор, как себя помню. Мне было три или четыре года, когда мы приехали сюда.

— Ваш отец военный?

— Да, он был пограничником, начальником морского поста.

Она отвечала сухо и не очень охотно, и потому я не стал досаждать вопросами. Мы заговорили о «Журбиных» и здесь обнаружили общность вкусов и взглядов. А быть может, искусственно, сами того не замечая, создавали это единство, поддакивая друг другу.

На окраине поселка, у самого моря, над обрывом, у братской могилы, стоит скромный обелиск, вытесанный из серого камня. Его венчает бронзовая пятиконечная звезда. На гранитной плите надпись.

Не знаю, как мы сюда попали: я шел за Мариной. Она подошла к памятнику и бережно положила у его подножия свой букет. Выпрямилась, строгая и сильная, замерла, как в карауле. Я тоже положил свои цветы и без слов посмотрел в ее глаза. Они были сухими и строгими.

— Давайте посидим, — предложила она, поправляя толстую косу, уложенную большим узлом, распахнула серый габардиновый плащ и свободно села на гладкий камень. Должно быть, угадывая мой невысказанный вопрос, она негромко молвила: — Здесь похоронен и мой отец. Он погиб в июле сорок второго.

Мы не говорили. Я смотрел на цветы, на голубую гранитную плиту с поблекшей надписью и вспоминал своего отца, погибшего тоже в сорок втором, и мне казалось, что похоронен он здесь, в этой братской могиле, рядом с моряками, пограничниками, летчиками. И я еще острее почувствовал близость этого далекого края и его людей, тех, которые отдали свою жизнь за его свободу, и их наследников, которые сегодня трудятся здесь, преображая этот край и охраняя его рубежи. Тогда я понял, что сидящая возле меня девушка привязана к Северу кровью своего отца. Мне хотелось сказать что-то очень большое, значительное, и я сказал:

— Знаете, Марина, вы чудесный человек.

Она посмотрела на меня так, словно я сказал что-то вздорное, пухлые губы ее зашевелились, но она сдержала себя, и только в глазах впервые в этот день сверкнул веселый блеск. Это была не улыбка, а вспышка радости, похожая на луч невидимого солнца в просветах темных туч.

Помню, еще одно острое, неизгладимое чувство родилось во мне именно в тот миг, как-то сразу ярким светом озарило душу, мозг — это было благородное чувство ответственности перед отцами за то, что завещали они нам. Отцы наши шли по жизни тяжелой и честной дорогой, видя перед собой великую цель. Смерть оборвала их путь. Но жизнь не может остановиться. Их думы и мечты, их силы переселились к нам, мы приняли их, как эстафету, и теперь обязаны с честью нести ее вперед той же прямой и ясной дорогой.

Я чувствовал, как бурлящая во мне мысль превращается в клятву, в ту нерушимую клятву, которая не нуждается ни в каких словах.

К нам бесшумно подошла женщина в черном, немолодая, но крепкая, с лицом суровым и холодным. Поздоровалась со мной сухо и, как мне показалось, недовольно, осуждающе, затем перевела взгляд на Марину, на цветы, лежавшие у подножия памятника.

— Познакомьтесь, Андрей Платонович, это моя мама, — сказала Марина.

Женщина молча кивнула мне, села на камень, поправила черную шаль и произнесла, ни к кому не обращаясь:

— День сегодня славный, прямо как в Сочи.

Я подумал: в подобных случаях люди почему-то говорят о погоде.

Мать и дочь пришли сюда почтить память мужа и отца и, наверное, делают это каждый год, и потому мое присутствие казалось не совсем желательным. Нужно было найти подходящий предлог и оставить их одних. А как это сделать, что придумать?

Выручил счастливый случай: от поселка к нам шли двое моряков. В одном я узнал рассыльного из штаба дивизиона, а второй… Неужели он? Я смотрел на тоненькую юркую фигуру, на фуражку, всегда сбитую на затылок и открывавшую высокий, чистый лоб, на лицо и не верил:

— Валерка, каким ветром?

— Двенадцатибалльным, — ответил он, с размаху впаял свою ладонь в мою, и мы расцеловались.

Пришлось извиниться перед женщинами. Растроганные и обрадованные неожиданной встречей, мы побрели с Панковым не к поселку, а вдоль берега. Вдруг Валерий остановился, вытянулся, взял под козырек и четко доложил: