Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Боцман, переминаясь с ноги на ногу, почесывал затылок:

— Хлебнем мы горя с этим Козачиной, товарищ командир. Списать бы его, философа.

Я заметил, что о списании не может быть и речи, и попросил послать ко мне Козачину.

Козачина прибыл на корабль недавно. До этого он служил на подводной лодке, затем на эсминце, везде — взыскания. И вот теперь попал к нам. Это был, как у нас в шутку говорят, «курсант-расстрига». Его исключили с третьего курса военно-морского училища за недисциплинированность и направили на флот «дослуживать» срочную службу. У нас нет дурной привычки давать людям клички, но вот Козачину почему-то матросы называют «философом». Почему? Я никогда не задумывался над этим. Помню наш первый разговор с ним. Козачина угрюмо, но с охотой рассказывал о всех своих похождениях в училище, на подводной лодке и миноносце. И мне казалось, что он этим хвастается. Я прервал его:

— Давайте все это забудем и начнем службу заново.

— Как хотите, — сказал он тогда мне с подчеркнутым равнодушием, и в ответе его явно слышалось нежелание исправиться.

— Я-то хочу, чтобы вы стали настоящим человеком и хорошим моряком. Но, видно, вы этого не хотите, — заметил я.

— Как человека вы меня не знаете, а моряк из меня не получился.

— Получится. Захотеть только нужно. Надо иметь настойчивость, силу воли, характер.

Он не стал возражать, но чувствовалось, что не согласен насчет характера и силы воли. По его убеждению, все это он имел.

Я достал из ящика своего стола письмо от отца Козачины, старого сельского учителя. Он обращался ко мне впервые, называя меня капитаном. В очень деликатной форме просил, если только возможно (эта фраза была подчеркнута), предоставить его сыну отпуск в связи с болезнью матери. Письмо это напомнило мне родную деревню в Брянской области, детские годы, школу и любимого учителя географии Станислава Антоновича, милого старика, который с такой любовью открывал для нас государства, материки, горные цепи, моря. Я живо представил себе и украинского сельского учителя Козачину и его больную жену и уже склонен был удовлетворить просьбу старого учителя, как вдруг этот вчерашний случай, о котором к тому же стало известно только сегодня.

Все это я вспомнил сейчас, ожидая Богдана Козачину. За дверью послышались шаги и замерли возле моей каюты. Я чувствовал, что там, за переборкой, стоит человек, догадывался, что это и есть Богдан Козачина, но у меня вдруг отпало желание разговаривать с ним. Я спрятал письмо учителя под газету, и в тот же миг послышался вкрадчивый, несмелый стук. Дверь каюты бесшумно отворилась. Кудрявый долговязый старшина перешагнул высокий порог, задев за него каблуком, и доложил, что явился по моему вызову. Карие равнодушные глаза смотрели мимо меня, куда-то в угол. Синие жилистые руки висели безжизненными плетями.

Я предложил ему сесть, однако эта моя любезность судя по его вдруг переменившемуся лицу не понравилась Козачине. Свободный стул стоял рядом с моим, а ему, видно, не хотелось сидеть так близко. Он даже пробурчал невнятно:

— Ничего, я так, постою.

Сел он по моему настоянию с явной неохотой. Я спросил:

— Чем вы расстроены?

— Так. Домашние дела… — недоверчиво произнес он.

— Что за дела? Что там стряслось?

— Болеет мать, стара уже. Боюсь, до весны не дотянет. Три года не виделись, — добавил он упавшим голосом.

Весь его вид говорил, что главное для него — в последней фразе: три года не виделся с родителями, соскучился, домой захотелось, а в отпуск не пускают за плохое поведение. Он достал из кармана письмо, развернул его, и я увидел знакомый почерк отца Козачины. Очевидно, оба письма писались в один день. Я знал, что родители нередко прибегают к незамысловатой хитрости слезливых писем в надежде разжалобить «строгих» командиров и помочь сыну получить отпуск.

— И тем не менее вы продолжаете нарушать дисциплину. — Он молчал, прикусив губу. — За что вам сделали вчера замечание?

— Не отдал чести.

— Почему?

Он передернул плечами, и движение это говорило: "Просто так, сам не знаю почему". А голос произнес старое, избитое:

— Не заметил.

— Неправда номер один. Дальше — почему не доложили командиру о замечании?

— Забыл, — пробурчал себе под нос.

— Неправда номер два.

— Вернее, не забыл, а так, думал, сойдет, — быстро поправился он.

— Говоря точнее, струсили. Нашкодили, а признаться не решились, смалодушничали. Характера не хватило, мужества, смелости. А говорите, вас не знают как человека. И самое обидное, что вы над самим собой издеваетесь. У вас же есть все возможности для того, чтобы стать другим. Вы грамотный, развитой человек. У вас есть специальные знания.

— И нет перспектив, — сказал он приглушенно, и слова эти замерли на его полных губах.

— Нет перспектив? — с удивлением переспросил я, поняв, что Козачина решил разговориться.

— У меня нет профессии, линии жизни нет, — добавил он книжно.

— Вы немного знаете технику. Продолжайте глубже изучать ее, это ж и потом пригодится, — посоветовал я.

— Техника не моя стихия, — с некоторой напыщенностью произнес он.

— А в чем вы видите свою стихию? В поэзии? — Последняя фраза вырвалась у меня совершенно случайно: я не знал, что Богдан Козачина когда-то пробовал писать стихи.

— Поэзию я променял на философию, — ответил он неожиданно серьезно. — И зря, потому как философам в наш век делать нечего.

— Это почему?

— Да очень просто: они должны бы сказать людям, как лучше жизнь устроить, чтобы она была для всех сносной. А люди это и без них знают. — Он помолчал, опустил большую курчавую голову, почесал у самого уха, продолжил: — Знают, да не везде и не всегда делают: одни не хотят, а другие не могут.

Он посматривал на меня с деланной хитринкой, точно давал понять, что не все договаривает.

Таким я не знал Козачину. Да и вообще я представлял его человеком угрюмым, считающим себя безнадежно обиженным судьбой и людьми и утратившим интерес ко всему на свете. Ничего подобного. И слова о "линии жизни", об отсутствии перспективы были всего лишь слова. Я смотрел на этого «философа» и, отбрасывая от него все напускное, пытался представить, как он поведет себя в чрезвычайно трудных условиях — ну, скажем, на тонущем корабле? Ответа не находилось. Все-таки я недостаточно хорошо знал его.

Какой же это огромный и сложный мир — человек с его характером!

Я сказал Богдану Козачине о письме его отца. Он как будто даже смутился, во всяком случае, сделал вид, что разговор о письме отца для него неприятен.

— Они там думают, что все так просто: захотел приехать в отпуск — сел и поехал.

— Да, после вчерашнего случая о вашем отпуске пока что и речи быть не может, — сказал я. — Вот только не знаю, что ответить отцу. Может, так и написать, как есть на самом деле?