Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Мы вместе вышли с ним из больницы, он проводил меня до дому, пожелал успехов, а я ему здоровья.

7 ноября поздней ночью мы встретились второй раз, теперь уже случайно. Хотя я не уверена, что это была случайная встреча. У пограничников случайностей не бывает: так говорил сам Кузовкин.

Через неделю после Октябрьских праздников я получила письмо от Анатолия Ивановича. Письмо не было послано по- почте: очевидно, сам автор принес его в крепко запечатанном конверте и опустил в наш домашний почтовый ящик.

Какое это было чистое, светлое и взволнованное письмо! Мне думается, это было его первое письмо к женщине — настоящее "души доверчивой признанье". Между прочим, я никогда за всю свою не так уж долгую жизнь не получала таких искренних и теплых инеем, никто — и даже Марат в лучшие годы ухаживания за мной — не дарил мне столько нежности и ласки. Меня оно сильно взволновало, пробудило то, что, казалось, в тягостные минуты отчаяния и тоски, погибло во мне или уснуло навсегда. Оно сделало то, что не могло сделать ни простецки грубоватое, хотя и искреннее предложение Новоселищева стать его женой, ни более утонченное ухаживание Дубавина. Письмо Кузовкина пробудило во мне любовь, и рядом с ним появились вера, надежда, мечта о семейном счастье — я поняла, что могу любить и быть любимой. И мне было до боли обидно, что это святое чувство во мне он разбудил не для себя, а для кого-то другого. Кто будет он, я еще не знаю, но он будет, обязательно будет, я встречу его и узнаю сразу. Он явится ко мне такой же славный и нежный, как лейтенант Кузовкин, такой же сильный, светлый и прямой, как Андрей Ясенев. Да, Андрей Ясенев… И я уже вижу его, узнаю спокойные, невозмутимые и добрые глаза, сильные нежные руки, я слышу его твердые шаги. Это он идет, шагает ко мне через заболоченную, запорошенную труднопроходимыми скалами тундру, идет кипящим морем. Я уже вижу далеко, на самом краю горизонта, только мне одной заметную маленькую точку его корабля.

Я жду его. Думаю о нем глухой, бесконечной полярной ночью и здесь, в моей уютной комнате, и в жарко натопленном кабинете врача, принимая больных. Мне вспоминаются последние дни августа, когда в Оленцах кончился полярный день и начали появляться первые, правда еще белые, похожие на июньские ленинградские ночи. Тогда мне было очень тяжело и тоскливо. Я привыкала к своей новой жизни, я только начинала ее, не совсем для меня ясную, полную тревог, крутых поворотов и прочих неожиданностей. В свободное время я поднималась по каменной тропинке в гору, в тундру, чтобы с большой высоты оглядеться вокруг. И представьте себе, высота, открывающийся взору необозримый простор успокаивали душу, радовали сердце. Далеко на северо-западе багряное, расплавленное, потерявшее форму солнце несмело, точно боясь холодной воды, погружалось в море, и тогда мне вспоминалась утопавшая в сирени и желтой акации дача на берегу Балтики под Ленинградом, где я впервые встретилась с Андреем.

Такую ширь и простор я видела только здесь, над Оленцами. Казалось, в дальней дали, за предпоследней сопкой, там, где очень ярок и светел край горизонта, расположен очень теплый край, там, может, и зимы не бывает вовсе. А здесь…

Есть у нас Голубой залив, где река Ляда впадает в море. Он довольно длинный, но не очень широкий. Там само море раздвинуло скалы и ушло в тундру навстречу бурной говорливой реке, образовав красивую, закрытую от ветров зеленую долину. Там совсем другой мир, ничем не напоминающий тундру. Там шумят высокие золотистые сосны, прильнув своими лохматыми вершинами к нагретым солнцем скалам, там густая зеленая трава и яркие цветы удобно расположились на берегу светлой и бурной, никогда не замерзающей Ляды.

Я часто уходила туда, в этот уединенный мир детских сказок и грез, чтобы подумать, помечтать, насладиться интимным свиданием с необыкновенной природой, точно пришедшей из первых запомнившихся на всю жизнь и поразивших юное воображение книг Жюля Верна и Грина, Купера и Арсеньева. И я находила там желанный душевный покой.

Все это я вспомнила теперь, держа в руках листки, исписанные ровным густым почерком, где в каждой фразе слышался душевный трепет автора, его непорочное сердце. Что сказать ему, чем ответить? На добро отвечают добром, на любовь не всегда отвечают любовью: так устроен человек. Вначале я решила назначить ему встречу и объясниться. Но от такой мысли пришлось отказаться: я бы не сумела объяснить ему причины, почему не могу принять его любовь. Мы разные, мы разные даже по возрасту. Стара я для него. Впоследствии это скажется, лет через пять, десять, а может, и раньше. Я не имела права рисковать ни его, ни своей судьбой. Но не это главное. Я не могла ответить ему теми же чувствами, с какими обращался он ко мне. Это не зависит от нашего желания, оно выше разума и рассудка. Это во власти сердца. А сердце мое молчало. Большего, чем обыкновенная дружба, я не могла ему предложить. Но я и дружбу не предложила, потому что он вряд ли принял бы ее: для него это было бы слишком тяжело. "Будем друзьями", — обычно говорят в подобных случаях, а на деле, как правило, настоящей-то дружбы не получается.

Я сочла удобным ответить ему письмом. Писала долго, два вечера подряд, ходила взволнованная, так что даже Лида заметила:

— Не влюбились ли вы, Арина Дмитриевна? А что ж, это хорошо. Он мужчина видный.

Она, должно быть, имела в виду Ария Осафовича. Она ведь не знала, что мне неприятно даже слышать имя Дубавина. Сейчас я соображала, каким образом переслать свое письмо лейтенанту. Три дня я носила его с собой, поджидая удобного случая. Наконец обратилась к Лиде:

— Ты можешь передать это адресату?

Она посмотрела в мое серьезное и немного взволнованное лицо, прочитала на конверте адрес и несколько озадаченно сказала, не глядя на меня:

— А почему не могу, могу передать. Самому ему в собственные руки вручить?

Я кивнула. А вечером Лида сказала мне по секрету, что письмо передано.

С чего начать об Игнате Сигееве? С того дня, когда он согласился взять на свой военный катер в качестве пассажиров трех "гражданских лиц", да к тому же женщин: меня, Лиду и маленькую Машеньку? Женщина на военном корабле. Мыслимо ли такое в русском флоте? Моя мама, жена адмирала, и я, его дочь, а впоследствии жена офицера флота, никогда не были на боевом военном корабле. Правда, корабль, которым командовал мичман Сигеев Игнат Ульянович, не принадлежал к числу боевых в полном смысле слова: это был всего-навсего посыльный катер, обслуживавший береговые мелкие гарнизоны и посты. По своим мореходным качествам он но очень отличался от малого рыболовного траулера. И все-таки это было выносливое морское судно, которое всегда с нетерпением ожидали воины-моряки на маленьких постах, разбросанных в прибрежной тундре. Они знали, что в шторм, в непогоду, когда никакими другими средствами не свяжешься с Большой землей, посыльный катер прорвется через все преграды, доставит продукты, газеты, письма, дрова. Впрочем, справедливости ради надо уточнить: ждут они, конечно, мичмана Сигеева, потому что только Игнат Ульянович и никто больше может в любую погоду проникнуть в каждую «дыру», пришвартоваться к любой стенке.