Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Струнов не сводил с Маклярского пронизывающего жесткого взгляда. Маклярский смотрел ему в глаза вначале с деланным любопытством и, пожалуй, даже весело, по постепенно, по мере того как Струнов безжалостно хлестал его по лицу словами, веселость его меркла и, когда Струнов повторил насчет волчьего аппетита, совсем погасла. Маклярский отвел взгляд, не выдержал, а Струнов продолжал с неизменным холодным спокойствием, металлически чеканя каждую фразу:

— Иванов подозвал официантку и хотел заказать ужин, но вы, Маклярский, остановили его. Вы предложили поехать в «Варшаву». Не в город, конечно, в ресторан. Ваше предложение было принято. В «Варшаве» вы заказали бутылку коньяку, бутылку шампанского, две порции цыплят табака и порцию жюльена для Сони. Этого вам показалось мало: вы заказали еще триста граммов коньяку. Но тут выяснилось, что нечем расплачиваться. В «Юности» платил Иванов. В «Варшаве» должны были рассчитываться вы. Но у вас не оказалось денег. Тогда вы, Маклярский, оставив за столиком Иванова и Суровцеву, пошли доставать деньги. И вы их «достали». Вы вернулись примерно через час. С деньгами, которые вы отняли у водителя такси, предварительно пырнув его вот этим предметом.

Струнов извлек из ящика стола сделанное из спицы велосипеда длинное и острое с деревянной рукояткой некое подобие шила. Я видел, как вздрогнул и побледнел Маклярский, пухлые губы его затрепетали, на лбу выступили капельки пота. Он почувствовал себя пойманным.

— По рассеянности вы могли оставить его в машине, — продолжал Струнов, рассматривая шило. — Здесь кровь убитого шофера такси. Не чья-нибудь, а именно его. И здесь же отпечатки ваших пальцев. Не чьих-нибудь, а именно ваших, Маклярский. — Теперь он перевел усталый и грустный взгляд на убийцу и, восстанавливая потерянную нить разговора, продолжал: — Да, так по рассеянности вы могли оставить вот эту штуковину в машине. Но вы не оставили. Вы действовали хладнокровно, заметая следы. Сначала вы выбросили труп, без денег, конечно, и без документов. Выбросили на пустыре, в безлюдном месте. Потом выбросили шило, но уже на улице, совсем в другом районе. Вы заметали следы. Машину вы оставили недалеко от Октябрьской площади. Поблизости от «Варшавы». И как ни в чем не бывало вернулись в ресторан… Ну так что это, Маклярский, полицейская сказка или быль?

Наступила тревожная, тяжелая тишина. Маклярский сидел, опустив голову, зажатую широкими ладонями, круглые крепкие локти его тяжело опирались на колени. Он молчал. Прижатый к стенке неумолимыми фактами, вескими доказательствами, изобличенный, пойманный за руку, о чем он думал? О том, что препираться дальше бессмысленно, что надо все выкладывать начистоту? Или об отце, влиятельных знакомых и родственниках, которые должны, обязаны любой ценой спасти его, Геннадия Маклярского? Да, в эту минуту мозг его искал последний поплавок, за который можно было уцепиться. Он хватался за соломинку. Не поднимая головы, выдавил:

— Я не хотел убивать…

— Зачем же вы носили с собой это шило? — быстро спросил Струнов.

— Это не мое, — ответил Маклярский и поднял голову. Теперь он смотрел мимо нас в окно, тускло и растерянно. — Оно лежало в такси.

— Ах вот как! Выходит, сам шофер припас его для своего убийцы? — стремительно кинул Струнов.

— Откуда я знаю: мало ли ездит людей в такси? Кто-нибудь из пассажиров оставил…

— Допустим. Но что побудило вас пойти на убийство? Отвечайте, Маклярский. Пора. Давно пора. Время работает не на вас.

— Я не хотел убивать, — глухо повторил Маклярский.

— Хорошо, тогда рассказывайте по порядку, как все произошло.

— Я не помню. Я был очень пьян. Я никогда не был так пьян. Помню только, как сел в такси. Хотел поехать домой за деньгами. С шофером мы поссорились. Он оскорбил меня и хотел выбросить из машины. Я не терплю, когда меня оскорбляют. Мы подрались. Он меня ударил первым. Что было дальше — я не помню. Провал памяти.

— Вы лжете, Маклярский! — резко прервал его Струнов. — Увиливаете. Вы все отлично помните. Вы только что говорили, что третьего числа вообще не ездили на такси. Теперь вы признались. Вы говорили, что никакого шофера вы не убивали. Теперь вы признались, что совершили убийство.

— В состоянии сильного душевного волнения. Статья сто четвертая… — спешно вставил Маклярский.

— Вы отрицаете, что предмет, которым вы убили шофера, принадлежит вам. Так?.. — Маклярский кивнул. Но такой ответ не удовлетворил Струнова: — Нет, вы отвечайте конкретно: вам принадлежит этот предмет или кому-то другому?

— Он лежал в машине. Кто его там оставил, я не знаю, — с поспешной и потому слишком подозрительной уверенностью ответил Маклярский.

— Лжете! — осадил его Струнов. — Иванов и Суровцева и еще ряд свидетелей на допросах показали, что это ваш предмет, и сделали вы его для надобностей далеко не невинных. Сделали сами, так сказать, собственноручно, уникальный экземпляр. Как видите, Маклярский, экспертиза у — нас неплохая и милиция занимается отнюдь не сочинением сказок, а раскрытием страшных былей.

Предложив Маклярскому сигарету, Струнов начал писать протокол допроса. Маклярский курил с жадностью, словно пылесос, всасывал в себя табачный дым. Он, наверно, понял, что проиграл игру, и теперь лихорадочно искал лазейку, любые юридические щели, которые бы помогли ему протащить "смягчающие вину обстоятельства". Сын юриста и сам мечтавший стать юристом, он уже неплохо знал Уголовный кодекс. Провал памяти, драка на почве оскорбления — все это он старался использовать в своих интересах с единственной целью — внушить следствию и суду, что убийство было непреднамеренным, случайным, и таким образом смягчить приговор.

Протокол допроса он подписал молча и, уже после того как поставил свою подпись, сказал, обращаясь почему-то ко мне:

— Поверьте, я ничего не помню. Только отдельные куски, фрагменты. Наверно, он меня сильно оскорбил и больно ударил, что я так озверел. Он обозвал меня…

— Ну да, озверел, — в тон поддакнул Струнов. — А тут, как на грех, под рукой оказался предмет, который, сказывают, в мешке не утаишь.

— Я ж говорю — я защищал свою честь…

— Да я понимаю, — опять с подначкой ввернул Струнов: — И, защищая честь свою, прихватили чужие деньги. Так сказать, между прочим, походя. Зачем покойнику деньги? Не возьмет же он их в могилу? Верно?

Едкая ирония осветила лицо Струнова, а в глазах по-прежнему сверкали огоньки ненависти и презрения. Когда Маклярского увели, я задал Струнову только один вопрос, который меня больше всего волновал на протяжении всего допроса:

— Что ему дадут?

Струнов пожал плечами, сказал:

— По закону и по справедливости ему полагается «вышка», то есть расстрел. Но… всякие бывают «но». Подобные додики как-то умеют обходить законы, которые они в совершенстве знают. Он уже ориентируется на статью сто четвертую — не умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, наказывается лишением свободы на срок до пяти лет или даже годом исправительных работ. Он, конечно, рассчитывает на минимальное…