Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Впрочем, ерунда. С Евой тоже все утрясется. Собственно, из-за чего мы поссорились? Я ей сказал, что мне не нравятся ее отношения с Савелием Чухно — эта рабская покорность, унизительная для нее. Я не хочу, чтоб у прекрасной Евы был повелитель. Даже сам я не смею претендовать на эту роль, потому что сама Ева рождена повелевать нами…

Ну ничего, с ней мы помиримся. А вот этот американский физик. Он чем-то хвастался. Я сказал, что наши ученые в этом деле давно заткнули за пояс своих западных коллег и назвал последнее открытие, еще не опубликованное в печати. Впрочем, для него, думаю, это уже не тайна, он мог узнать от Евгения Евгеньевича. Тесть уже упрекал меня в излишней болтливости. А мне хотелось ему сказать: исцелися сам.

Позвонил Гриша Кашеваров, сообщил, что пришла верстка очередного номера "Новостей".

— Будешь смотреть? — спросил он.

— Обязательно.

— Привезти домой?

— Сам приеду в редакцию.

Гриша мне предан, как друг и брат. В нем нет ничего лакейского. Но правдолюбцев я не люблю. Уж лучше откровенный подхалим, честный холуй, чем эти принципиальные правдолюбцы. Холуй — существо бесхарактерное. У него нет идеалов, он не способен самостоятельно не только рассуждать, но и мыслить, тем более о высоких материях. Холуй думает исключительно о себе. Во имя своего благополучия он идет на все — на подлость, унижение, на демагогию и цинизм. Он готов провозглашать высокие лозунги и, прикрывшись ими, делать низкие дела. И я принимаю холуев. Потому что без них, без лакеев, трудно жить. Лакей — это не должность, а племя. Оно было, есть и будет во все времена, у всех народов. Оно вненационально. Лакей может занимать любую должность. Он может служить кому угодно, продать кого угодно. Лакей мне противен, как противен баран или индейка, но я люблю шашлык из барашка и сациви из индейки. По сравнению с принципиальными героями-патриотами лакей, помимо всего прочего, безопасен. Если он и ненавидит хозяина, то все же он боится его, и из страха потерять должность и кусок холодного пирога он никогда не полезет на рожон, не станет перечить хозяину даже тогда, когда тот пожелает его дочь или жену. Но есть крайняя категория холуев — сверхлакеи, у которых подобострастие перешло в обожание, а страх в тупоумие. Такие опасны. В моих "Американских записках" была фраза "русская классика". В последнем слоге машинистка сделала опечатку: вместо «к» написала «р». Так и прошло это бессмысленное слово в журнале — «классира», никто не осмелился спросить у автора, что это значит, никто не решился показать себя неграмотным. И все же, я повторяю, даже сверхлакеи лучше, чем принципиальные патриоты, от которых в редакции я начисто избавился. Мне пришлось полностью поменять аппарат. "Кадры решают все". Это кто-то мудро сказал. Аппарат должен работать в унисон руководителю. Я подобрал — вернее, это сделал Гриша Кашеваров — своих единомышленников, начиная от курьера и кончая ответственным секретарем.

О, Гриша отлично понимает, что такое кадры. Вот он, мой первый заместитель, приземистый, невысокого роста, широколицый, с неизменными привычками, положил мне на стол верстку, бесшумно опустился в кресло и, глядя в листок машинописи, заговорил:

— Я хотел посоветоваться по плану следующего номера. Есть сложности.

— Давай докладывай. Будем решать.

— На открытие предлагается рассказ Самойлова «Совесть». Вопросы морали. Написан тонко, изящно. Есть изюминка. Товарищи считают, что он вызовет разговор.

— Дальше?..

— Стихи. Отдел поэзии порадовал нас…

Пока он говорил, чем порадовал нас отдел поэзии, я в лежащей передо мной верстке вычитал такие строки:

Когда пылает грудь и воздух льется в струны,

И с веком укреплю пронзительное сходство,

Тогда мой мозг летит в неведомые страны

В надежде обрести в тех землях первородство.

— Ничего не понимаю, — сказал я и вслух прочитал ему эту заумь. — Что поэт хотел сказать?

— Тут, насколько я смыслю, — с апломбом ответил Гриша, — выражены чувства.

— Чувства? Это уже неплохо — коль есть чувства, мысль не обязательна. Давай дальше. Что по отделу критики?

— Полемическая статья о военно-патриотической теме. Военная печать обругала две великолепные книги, обвинила авторов в принижении и оскорблении военного подвига. Мы же говорим об этих книгах как о высокохудожественных произведениях, о психологической достоверности деталей. Словом, статья острая, боевая. Кстати, поступило письмо от одного сержанта из ракетных войск. Он пишет, что их политработник приказал уничтожить номера нашего журнала, в которых опубликован роман "Мертвые молчат". Они считают этот роман антипатриотическим, кощунственным и вредным. Факт сам по себе неслыханный. Какой-то вандализм.

— Хорошо, давай дальше. Что по отделу очерка и публицистики?

— Предлагается очерк о молодежном кафе "Золотая юность" и записки старого дипломата.

Я вспомнил свое обещание Евгению Евгеньевичу: это был мой старый не оплаченный долг, и я сказал:

— В номер обязательно нужно поставить очерк об академике Двине. Закажите писателю. Пусть напишет яркий портрет. Старик, вероятно, Нобелевскую премию получит. Потом срочно, немедленно нужна разгромная статья о памятнике Кутузову для Москвы. Пошлем досылом в очередной номер. Придется переверстать.

Гриша ничего не знал об этом деле и удивленно поднял свои преданные оливковые глаза.

— Я не в курсе, Марат Степанович. Что, открывается памятник Кутузову?

— Не нужно, чтоб он открывался. Надоели эти старомодные мерины с бронзовыми всадниками-богатырями. Кстати, и о Долгоруком еще раз надо будет сказать. В той же статье. Свяжитесь с архитектором Крымовым. Статья у него готова. Пусть сделает вставку о Долгоруком. Один абзац. И посылайте в набор.

Ломка сверстанного номера всегда приводила Кашеварова в состояние шока. Длинная ухмылка скривила его губы, он почесал затылок, пожал плечами, поводил руками, размышляя сам с собой:

— А за счет чего? Что-то надо снимать.

— Снимайте "Скандинавский калейдоскоп" Румянцева.

— Снять Гомера?! — Брови Кашеварова вскочили на лоб и слились с волосами, ястребиные глаза округлились и выкатились. Но это актерство, нарочитая развязность и небрежность его манер меня не смущали.

— Ничего, переживет. Дадим в следующий номер, — успокоил я. Но мой совет, в сущности, не давал выхода из положения. Гриша снова почесал затылок и мрачно проговорил:

— Марат Степанович, следующий номер и так через край. Если учесть очерк о Двине, то придется снять рассказ Самойлова. А жаль, отличный рассказ.

— Снимите очерк о кафе "Золотая юность", — необдуманно подсказал я.

— Это невозможно, — замотал лохматой головой Гриша. — Дело в том, что кой-кому эти кафе уже пришлись не по душе. Мол, сборище подонков и тунеядцев и тому подобные возгласы уже слышатся с разных сторон. "Золотой юностью" уже занялась милиция. Суют нос явно не в свое дело.