Иван Шевцов - Любовь и ненависть

И долго, наверное, старший лейтенант еще рассказывал бы мне районные были, если б не помешала одна женщина, уже довольно пожилая, почти старушка с виду, тихонькая такая, робкая, но дотошная. Подошла к нам как-то совсем незаметно, поздоровалась ласковым певучим голоском и обратилась к участковому:

— Николай Николаевич, может, вы бы там с кем-нибудь поговорили?

— О чем, Романовна? Говорить-то о чем? — Участковый вскинул на нее быстрый и мягкий взгляд.

— Да все о батюшке. — Старуха приняла почтительный вид.

— А что случилось? Опять пьяным на сцену вышел, или как она по-вашему, сцена-то, называется? Амвон, что ли? Так на то и пословица есть: хочешь знать, где хорошее вино, спроси у попа. — Маленькие круглые глазки участкового задорно засверкали, он, надо полагать, догадывался, о чем пойдет речь.

— Может, и пьяный, а и то правда, — согласилась старуха. — А хоть и тверезый, ему все одно, потому как охальник, а не поп. Шалопутный. Вчерась молитву служит, а там детвора с улицы зашла, расшумелась. Известно, дети — они и на собрании и в кино озорничают. Так он на них как закричит, прости господи, да по-матерному, а на Петрейкова хлопца: "Эй ты, ублюдок, выматывай к…" — старуха стыдливо запнулась и потом вполголоса добавила: — к такой-то матери. Вот истинный бог, так и сказал. С амвона по матушке. Где ж такое видано, чтоб поп в церкви матерился? Богохул это, а не поп.

Николай Николаевич вдруг разразился заливистым хохотом, выговаривая сквозь смех:

— Ай да поп, ай да батюшка! С амвона по матушке.

— Я его посовестила, — продолжала жаловаться старушка. — Что ж вы, говорю, рази ж такое позволительно? Это ж великий грех. Так он меня за эти самые слова взят да за упокой и помянул. Вот. За здравие надо, а он за упокой. Будто бы по ошибке, а я знаю, что и совсем нарочно. Да еще говорит: "Ты чехов читала?" А нашто мне его чехи. И что у них там такое написано? Я женщина неграмотная.

Я догадывался: поп-озорник посоветовал рассказ Антона Павловича Чехова прочитать. Отсылал, так сказать, к «первоисточнику». Лейтенант не обратил внимания на чеховскую «деталь» и резюмировал, продолжая смеяться:

— Отомстить решил. Не любит поп критики. А кто ее любит, сама рассуди, Романовна?

— Ты уж поговорил бы, Николай Николаевич, в своем райкоме, пусть бы нам партийца прислали, чтоб он тут порядок навел. Ну? А то что ж это такое? В алтаре зеркало держит и девкам моргает. Куда это годится!

— Так ведь церковь-то у нас отделена от государства, райком вам ничем не поможет, — отрубил лейтенант.

— А ты поговори, — настаивала старуха с заискивающей учтивостью.

— А что говорить? Вот если б он хулиганил, тут бы и милиция вмешалась.

— И надо, чтоб милиция, — согласилась старуха. — И хулиганил. А материться в церкви при народе — это как? И хулиганство. А то что ж? И по закону по вашему не дозволено.

— Нет, Романовна, ничем не могу помочь, сами разбирайтесь. Ваш поп — делайте с ним, что хотите. Прогоните его, найдите себе другого, если не можете без попа обойтись. С кадрами, я вижу, у вас не того. А, Романовна?

Она ушла не простясь и, кажется, обескураженная тем, что нигде нельзя найти управу на «охальника-попа», к которому она питала личную обиду.

Лейтенант своими рассказами укреплял во мне посеянные Струновым зерна. Я твердо решил пойти работать в милицию.

Преступники и их жертвы… Они не выходили у меня из головы, не давали покоя. Почему и как становились люди на путь преступлений, что их толкнуло или побудило? Я пытался анализировать, но у меня тогда не было достаточно фактов и глубокого знания причин и мотивов преступлений. Теперь другое дело — за год работы в столичной милиции мне довелось столкнуться с самыми неожиданными сторонами человеческой низости, подлости, которую мы называем уголовщиной.

Вот и сегодня, как всегда, я пришел на работу к девяти утра. Дежурный уже доложил начальнику происшествия за ночь — работы хватит. На мою долю выпало два дела: хулиганство и карманное воровство. Первое оказалось несложным и даже веселым. Передо мной лежало заявление заведующего рыбным магазином. В заявлении сообщалось, что вчера в пять часов пополудни к нему в кабинет зашли двое парней — оба студенты института — и избили его. Фамилии хулиганов были указаны, к заявлению прилагалось медицинское свидетельство. Заявление было предельно лаконичным. Прежде чем разговаривать со студентами, которые по распоряжению дежурного уже были доставлены в милицию, я позвонил заведующему магазином и попросил его подробней рассказать, как все происходило.

— Они что, были пьяные?

— Надо полагать! — кратко ответил завмаг.

— Они на что-нибудь жаловались, что-нибудь требовали?

— Да нет, просто ворвались в кабинет. Один держал дверь, чтоб, значит, никто не вошел, а другой подскочил ко мне и два раза ударил меня кулаком. По голове… — уточнил завмаг.

— Ничего не говоря?

— Ничего. Решительно.

— Вы их до этого знали, встречались?

— Никогда в жизни.

— Странно. Какой-то дикий случай. А каким образом фамилии их узнали?

— Да тут наши… — завмаг запнулся, затем прибавил: — Работники наши их знают. Один из них хахаль продавщицы нашей. Есть тут у нас одна такая — я ее увольнять собирался.

— Ах вот в чем дело! — вслух произнес я, начиная строить в уме предположения.

И вдруг завмаг ошарашил меня неожиданной просьбой:

— Послушайте, товарищ капитан. Не будем затевать волынку, верните мне мое заявление — и делу конец. Случай действительно, как вы сказали, дикий. Парни были под градусами. Продавщица, наверно, пожаловалась на меня, что вот, мол, увольняет. Они погорячились. Черт с ними. Знаете, лучше не связываться. Хулиганье ведь — будут мстить.

— Да что вы, это несерьезный разговор! — возмутился я. — Разве можно такое прощать? Случай безобразный, и мы не должны, не имеем права оставить его безнаказанным.

Но завмаг проявлял удивительную настойчивость:

— Знаете, я вчера погорячился с заявлением. А теперь подумал — не стоит раздувать кадило. Да и у вас небось других дел по горло. В общем, верните мне заявление. Я прошу вас. Все-таки студенты. Они извинились, раскаиваются.

— Да? Приходили извиняться? — переспросил я, почувствовав в его голосе фальшивые нотки.

— Приходили, — вяло обронил завмаг.

— Когда? Вчера или сегодня?

— Сегодня были.

Последний ответ казался малоправдоподобным: как же они успели сегодня извиниться, когда с утра, до открытия магазина, их увел милиционер? Я обещал завмагу вернуть заявление, сказав, что доложу начальству. Такой неожиданный поворот на сто восемьдесят градусов показался подозрительным. Я не очень верил доводам завмага, которыми он пытался объяснить свое решение. "Тут что-то другое кроется", — подумал я и вызвал студента, того самого, который дважды ударил кулаком по голове.