Эдмундо Сольдан - Цифровые грезы

— Кто хочет меня нанять?

— Естественно, это конфиденциальная информация.

— Не беспокойтесь, я понимаю.

— Министерство информации. Я работаю в Цитадели.

Так значит, это правда, что Цитадель снова в деле и на этот раз в руках правительства.

Ему пришло в голову, что Исабель самым невинным образом просит его об отнюдь не невинных вещах. Вот оно, бесстыдство их времени, продажность, о которой неведомо разве что детям. Может быть, отчасти вина лежала на Элисальде: все знали, что он находится на содержании министра правительственного кабинета — Сальмона Барриоса — и тот выделяет ему ежемесячное жалование за защиту своей агрессивной политики искоренения коки в мягко говоря посредственных передовицах «Фаренгейта 451». Джуниор был в курсе, но говорил, что на данном этапе не может ничего предпринять, поскольку журналисты, мол, слишком мало зарабатывают, так что им ничего не остается, как поддаваться коррупции (не самый убедительный довод — а как же Валерия Росалес?). Он клялся, что если бы был в состоянии платить Элисальде больше, то ни за что не потерпел бы подобной ситуации. И эта работающая на правительство женщина наверняка отлично знала об Элисальде и ему подобных и естественно полагала, что содержимое сундуков государственной казны способно купить любого журналиста, а уж эти самые сундуки всегда открыты для таких дел.

Исабель назвала сумму, и Себастьян в смущении признался себе, что идея привлекает его все больше. Хотя, может, стоило еще немного поразмыслить? Для Пикассо цифровой фотографии эта была работа на один зубок. Никто и не узнает, а у него появятся несколько лишних песо на оплату части долгов и на то, чтобы сделать сюрприз Никки — ужин в роскошном ресторане, шикарное нижнее белье и духи. Или, может, стоило еще немного поразмыслить?

— Конечно, все это останется строго между нами.

— А как вы поступите с фотографией?

— Занимайтесь своим делом, а я займусь своим.

— А как же негатив? Ведь что бы я ни навертел с фотографией, пока существует негатив…

— Занимайтесь своим делом, а я займусь своим.

— Ладно, посмотрим, что я могу сделать.

— Отлично. Кажется, мы начинаем друг друга понимать. Встретимся завтра в это же время.

— Пока что я ничего не обещал. Я только сказал, что посмотрю.

Исабель положила на стол несколько песо и встала.

Себастьян остался со снимком в руках, невольно возвращаясь к мысли, что есть продажность и продажность, что его случай не идет ни в какое сравнение со случаем Элисальде, что это всего лишь разовая работа, единичная халтурка. Он успокаивал себя тем, что запечатленная на фотографии встреча уже канула в Лету и исчезла в тумане времени, задержавшись в реальности только на этом бумажном прямоугольнике, и пропадет окончательно и бесследно, когда он приложит к этому свой талант, искусство и вероломство.

Вечером Себастьян пожарил бифштексы с перцем и несколько раз порывался рассказать Никки о фотографии, особенно, когда ее показали в одном из выпусков новостей. Никки, босиком, в желтом халатике до середины бедра, отпустила комментарий насчет продажности и лицемерия правительства. «Отлично, это нам за то, что выбрали человека с подобным прошлым», — сказала она, покачав головой. Себастьян чувствовал себя как мальчишка, которому не терпится похвастаться перед соседкой только что вскрытым рождественским подарком. Однако ему пришлось сдержаться — он обещал сохранить свое задание в тайне. Хотя у него никогда не было секретов от Никки… по крайне мере, до сих пор…

Никки. Когда она не видела, он исподтишка разглядывал жену и словно падал в бездонную пропасть. Халатик, под которым при движении пошевеливались округлые нежные груди. Матовая смуглая кожа, длинные ногти на ногах, покрытые пурпурным лаком. Серебряные колечки на каждом пальце правой руки, бледно лиловый аметист на шее. Ее страсть с таким крошечным трусикам-танга, что их тонюсенькая вертикальная полоска терялась между ягодицами. Он был влюблен по уши и чувствовал себя уязвимым от этой любви. На ум приходило множество предыдущих романов, которые он благополучно миновал под защитой своей неспособности полюбить, в то время как его партнерши складывали оружие перед глухой крепостной стеной, окружавшей его сердце, отдавая ему души и не получая ничего взамен. Однажды глубокой ночью четыре года назад Ана, его первая любовь, пришла к нему домой объявить о том, что выходит замуж за своего преподавателя программирования. С тех пор Себастьян замкнулся в себе и нашел силы в безразличии, в отсутствующем взгляде, неверности и изменах без всяческого зазрения совести. А потом — потом Никки.

Она мыла посуду, а он, устроившись на пушистом кремовом ковре, разглядывал стену рядом с телевизором, где висела их огромная свадебная фотография. Никки с загадочной полуулыбкой смотрела на фотографа, в ее руках красовался огромный букет алых роз, а стоящий рядом в черном костюме и с гвоздикой в петлице Себастьян украдкой косился на невесту. Сейчас же его внимание было обращено на одну из роз, выбившуюся из букета и безвольно уронившую поникшую головку, в то время как ее подруги бодро торчали, почти касаясь подбородка Никки. Что делала эта умирающая роза на композиции, чьей целью являлось передать искрящуюся красоту момента, сохранить этот миг радости и ликования и пронести его сквозь время даже в том случае, если пара в дальнейшем изменится, любовь померкнет, а в отношениях появится тоска, рутина, а может, и ненависть? Какая, однако, небрежность со стороны фотографа оставить эту розу на снимке!

Он слушал, как Никки рассказывала ему о своем дне и думал, что она не совершила ничего, вызывающего подозрения; Никки раскрывалась ему с гордым доверием разделенной любви. В ней полно было нежных проявлений, того, что женщины так безуспешно ищут в мужчинах: перед уходом на работу, приводя в порядок его одежду (не измята ли рубашка, хорошо ли подобраны цвета), распихивала ему по карманам конфеты; посылала в редакцию виртуальные открытки и розы, спала, крепко прижавшись к нему, словно боялась, что он пропадет — «я осьминог», шептала она, «я спрут и задушу тебя своими щупальцами» — покрывала его поцелуями и учила этому детскому языку, которым положено пользоваться каждой влюбленной паре, этим попискиваниям, мяуканиям, мурчаниям и намекам, произнесенным игрушечным голоском, и понятным лишь двоим. Надо отдать ей должное — Никки придавала ему уверенности.

— Я хочу в кино.

— Что-то не хочется. Возьмем кассету в прокате?

— Ты какой-то задумчивый.

— Тебе показалось.

— Может, переключишь? Эти новости — тоска зеленая.

Еще бы… Себастьян был человеком немудреных вкусов, его пристрастия были ясными и определенными. Никки же, наоборот, порхала по жизни, куда заносило ее сиюминутным ветерком интересов, и наслаждалась этой свободой. Изучала право и не ве-рила в законы, была фанатом кино и телевидения, но считала, что такое изобилие средств массовой информации прямиком вело к исчезновению общения между людьми и что, вероятно, было бы лучше, если бы электричество не изобретали вовсе, а Эдисон взял бы и не родился. Смотрела популярные телесериа-лы, не обходила вниманием романы (толстенные романы по четыреста страниц! Брисе Эченике! [20] Alfredo Bryce Echenique — современный перуанский писатель, лауреат множества престижных литературных премий. ) и просто таяла, читая и перечитывая Винни-Пуха. Подвергала резкой критике рекламные образчики красоты и счастья, но в глубине души верила этой рекламе и покупала соответствующие шампуни и духи. В супермаркете экономила на мелочах, приобретая стиральные порошки и чистящие средства подешевле, но могла разнести свои сбережения в пух и прах, наткнувшись на понравившуюся пару туфель (говорила, что нет ничего эротичнее обуви). Уверяла, что она принадлежит лишь ему одному, но была склонна к агрессивным сексуальным фантазиям, всегда включающим третьего — обычно женщину — и это пугало Себастьяна, ставя на дыбы его инстинкт собственника, единоличного обладателя исключительного права на любимого человека. Была ли такой только Никки или такими были все женщины? Вечная неразрешимая для ограничен-ных мужских способностей загадка. Слишком много тонкостей, слишком много оттенков.