Владимир Рыбаков - Тавро

Парень слушал Мальцева и время от времени повторял: «Врешь, врешь».

— Не было бы большевиков, не было бы и вас. Учиться надо. Так, кстати, говорил Ленин. А его, вам же об этом говорят, слушаться надо.

Может, и переборщил Мальцев. В общем-то, паренек был ему люб не люб, а все же симпатичен. Глупая вера — если бывает она такая — поражает, но… но искренность — тоже на дороге не валяется.

Поэтому Мальцев сочувственно добавил:

— Надеюсь, вы теперь понимаете, почему я — не антисоветский?

Молодой коммунист вдруг успокоился. Встал, произнес рядовым голосом: «Ты еще об этом пожалеешь», — и, не попрощавшись, ушел. Поглядев ему вслед, Мальцев произнес: «Да-а-а, все-таки наш человек. Пригласил и ушел, не расплатившись».

Ветер. Он снова пробежался по лицу, нырнул в глаза, зашептал в самую перепонку, зашлепал нижней мальцевской губой, подергал бороду. А плащ не тронул. Тент кафе за спиной не шелохнулся.

Прошедшие дни были все же вкусной пищей для жизни Мальцева. Он в этом отдавал себе полный отчет. На работе он не перетруждался, хотя знал, что от яростного трудолюбия его существование может только обогатиться, но именно от этой сознательной рабочей нерадивости и появлялась у жизни почти постоянная смачность.

Через месяц он купил телевизор и губкой впитывал все дебаты подряд. И пьянел. И хлопал себя по бокам: «Ну и дают! Вот это да!» Иногда он произносил эти фразы с восхищением, иногда — с презрением, когда французы спорили о режимах, знакомых Мальцеву. В том, что в богатой стране может быть много утопистов левого толка, он не сомневался. Чтобы мечтать о социализме с мордой ангела, нужно прежде всего быть сытым и проживать не под дождем. «Из достатка люди прыгают в мечту. Больше как будто неоткуда — говорил в Ярославле старенький профессор, друг матери. Его давно изъел страх, а он взял да и вывел его водкой. Он добавлял, злорадно потирая руками: — Ей-ей, хрупок Запад, хрупок. Они гордятся своей системой да как дети балуются с ней. А ведь бахнет по ним разом инфляция процентиков эдак на сорок, больше и не нужно, — вот и нет демократии. Сами от нее откажутся. Ей-ей».

Тогда Мальцев не доверял старику — разве можно доверять человеку, презирающему себя самого за слабость.

Сам Мальцев видел тогда в западных людях потомков буйных греков, ссорившихся и дравшихся на агоре в то время, как к стенам подходили стотысячные армии, и вдруг превращающихся в граждан, сознательно соглашающихся подчиниться дисциплине, чтобы сразу после победы вновь превратиться в орущих людей, вечно недовольных, вечно не доверявших своим ими же выбранным правителям. Такими видел Мальцев из Ярославля нынешних французов, англичан, американцев… вспоминал и вспоминал единственную в России республику — Господин Великий Новгород — вздыхал, восхищенно завидовал и рисовал себе картины взбудораженного современного веча.

Так было. Затем, в армии, Мальцев стал с пренебрежением относиться к западным гражданам — они как будто боялись умереть и убивать. Это пренебрежение осталось, но Мальцев не был уверен в его обоснованности. Работяги на французском заводе не любили говорить о военной службе, отмахиваясь, и Мальцев не знал — опять! — как понимать это молчание.

Глядя на хлипкого, стоящего на одной ноге гения, собирающегося сорваться с конца памятника революции, Мальцев себя спрашивал, чего он сам хочет: чтобы гений этих французов улетел или упал? — и горестно признавался мертвому Иосифу Виссарионовичу, глядевшему на него из гроба закрытыми глазами — снимок Мальцев нашел в старой газете — что да, хочется, чтоб гений хайло себе разбил… Пусть наступит очередь и этого доброго народа. Одному Мальцеву было неприятно на душе от этого злорадного желания, другому Мальцеву — он выглядывал из первого — было приятно-забавно от подобных привычных мыслей.

В конце концов он приустал от саморазговора. Потому и очутился одним субботним вечером на улице Тильзит. Утомившись звонить, Мальцев собрался уйти, но подумал, что как раз, когда уходишь, и открывается обычно дверь.

В нее просунулось усталое женское лицо:

— Его нет!

Мальцев молчал. Ему было совершенно наплевать, что Булона нет дома. Лицо спросило:

— А почему это вам наплевать?

Значит он не молчал. Мальцев с приятным волнением глядел на приближающиеся зеленые глаза. Под красивой переносицей немного морщился курносый нос.

Он хотел сказать этой девушке, что он — Святослав Мальцев, но она спросила:

— Вы случайно не Святослав Мальцев? Тут, кивнув головой, он весело улыбнулся, но она опять опередила его:

— А я Бриджит. Пошли.

Она была чуть выше маленького роста, не вертлявая и могла показаться худой только на первый взгляд. Чуть кривоватые ноги давали фигуре выражение милой, шаловливой детскости. Губы были тонкими. «Это для поцелуя», — подумал Святослав, хотя его больше всего занимало совсем другое: он думал, а она говорила то, что он думал, и наоборот.

Перед Мальцевым в ложном полумраке сидела около кресел золотая молодежь Парижа — по крайней мере так рисовал ее себе годами Мальцев. Все одеты в побелевшие от времени джинсы, с длинными, но чертовски аккуратными прическами. Ленивые умноватые физиономии. «Эти не орут по городу моторами мотоциклов, не разбрасывают по ветру волосы, не притворяются голодными. Эти знают, чего хотят, — они ничего не хотят. Мальцев вгляделся, и увиденное как будто не обезобразило уже давно освоенный образ. Но он заставил себя не обрадоваться. Да и Бриджит была как бы не совсем такая… Многие были босы, и их белевшими пальцами шевелила вытекающая из потолка музыка.

„Опять что-то такое начинается. Устроили, понимаешь, пантомиму“. Бриджит дала ему стакан спиртного, сказала:

— Вот, представляю — Святослав. Советский. Сумел бежать. А это — не шутка. Мой старик был очень дружен с твоей матерью. Да?

— Как будто. Она мне рассказывала так, отрывками… да, здравствуйте все!

Они кратко, с подчеркнутой ленцой ответили на приветствие Мальцева. Вежливость или равнодушие? Выпив несколько стаканов — виски было вкусно, — он проклял все вопросы, все ответы. Прошел час. За это время музыка сильно поглупела, вероятно потому, что осталась той же. Люди — тоже. К нему подошли трое.

— Скажи, а почему сбежал? Да и правда — что сбежал?

Мальцев обомлел. Он никак не мог понять, как это сын капиталиста, министра, сенатора, архитектора, адвоката или еще чего мог произнести подобное.

— Скажите, а кто ваши родители?

— Что? А что? А-а-а… А что?

— Ничего. Вы что — коммунист?

— Да. И этим горжусь.

Мальцев вновь всмотрелся. У всех троих были гладкие, сытые и умные лица. Один из них спросил: