Владимир Рыбаков - Тавро

На лице сидевшего напротив Булона рождалась гримаса удовлетворения. Он смотрел на Мальцева с явным удовольствием.

— Знаете ли, Святослав, я давно, еще будучи студентом, мечтал пригласить вашу мать в такой вот ресторан. Мне тогда казалось, это должно ослепить ее. Я хотел спасти молодую девушку от глупостей. Не вышло. Мы не стали врагами, хуже — чужими. Недавно, после стольких лет, я вновь встретил Мальцеву и вновь пригласил ее в ресторан, в этот самый. И она вновь отказалась. К вашей матери, Святослав, у меня необыкновенное чувство. Она была сильной женщиной…

Голос сенатора по-прежнему был ровен. Мальцев еще раз всмотрелся, постарался вспомнить. Точно! Булон никогда не смотрел человеку в глаза, его взгляд упирался в кость лба. Ну да, Булон же государственный чиновник. Биологический отбор. Как он сразу не догадался? Меняются политические режимы, системы, века текут, а государственный чиновник остается государственным чиновником. Век — случайность. Авторитарный, тоталитарный или буржуазно-либеральный строй — тоже случайность. Раса, пол — не имеют значения. Глаза, лицо, вернее, скрытое выражение остаются неизменными. Разницу может принести только одно — степень силы государственного аппарата.

Везде, в советских министерствах, на крупных предприятиях, в обкомах партии — Святослав Мальцев видел лицо французского сенатора: худое, толстое, узкое, квадратное, длинное, короткое, — но все же его.

Булон продолжал говорить:

— …И вот я сижу с вами, ее сыном. Простите, но это для меня маленькая победа. Услышав ваш голос, я сразу подумал о ней, о моей этой карликовой победе.

Мальцев, пытаясь разобраться в возникших в нем противоречивых чувствах, не заметил, как стол оказался нагруженным нагретыми тарелками. Салат, мясо, картошка — все таяло во рту. Вино было приятным, давало силу. Хотя Святослав стремился к одному — утолить голод, — он не мог не признаться себе, что не ел еще в жизни подобного. Насытившись, Святослав продолжал есть. Он не подозревал, что в поджаренном куске мяса могло таиться столько удовольствия. И хотя он, защищаясь от окружающего блеска, нарочито громко жевал, царапал ножом о дно тарелки, — внимания на их стол не обращал никто. А вместе с тем он чувствовал, как его мышцы напрягались, как все его существо ожидало нападения. Обороняться было не от чего, но наваждение продолжалось.

Булон продолжал глядеть ему выше глаз. Святослав спросил:

— Если моя мать была сильной, почему ж повесилась?

Прилизанный старик-сенатор сморщился:

— Видите ли, она сделала то, что сделала, не по душевной слабости. Вашу мать настигла самая тяжкая для интеллектуала болезнь — скука. Эта хворь у таких людей неизлечима. Она боролась со своей болезнью до конца и прибегла к радикальному методу.

Люди часто играют словами, выдавая их за мысли. Булон же высказал не общепринятое суждение. Этот чиновник может себе позволить говорить то, что думает! Сенатора не отучили самостоятельно думать. Слежка за чиновниками, за их частной жизнью, видимо, в этой прекрасной стране не была, как у нас, государственной необходимостью.

Приятное вино лилось ручейком в глотку Святослава. Собор за окном светлел, европейски легкое небо синело, скатерть стола белела, лицо угощавшего его человека хорошело… а мысль о чиновниках все скакала-рылась.

Вот Коробов, хороший в общем человек. Мальцев знавал этого директора совхоза. Его совхоз — треть Франции. Сам Коробов из крестьянской семьи, голодал в детстве, затем кормился с отцовского приусадебного участка. Ну как забыть: кончалась не обозримая глазом государственная земля — пшеница на ней едва-едва закрывала колено; начинался участок отца — там в пшенице мог, не сгибаясь, спрятаться взрослый человек. Став чиновником, Коробов стал совершенно искренне расхваливать преимущества коллективной собственности. И искренне ругал крестьян за лень, и искренне не видел того, что видел раньше, — богатых результатов труда человека, работающего на себя. Коробов в конце сороковых годов с чистой совестью расстреливал за экономический саботаж, чтобы в конце пятидесятых с той же непомраченной совестью жалеть о перегибах времен «культа личности». Мальцев хорошо его помнил, хорошего человека, совсем, по сути, незлобивого.

Святослав опомнился, огляделся. Булон произнес.

— А власть сейчас ослабела. Быть может, по нашей вине. Нужно было вести в колониях другую политику. Необходимо было сделать из местного населения колоний потребителей. Я пытался, но мне Париж мешал и мешал, не давал.

Мальцев сказал Булону:

— Да.

А что «да»? Сытость растекалась внутри тела, вызывая приятную тяжесть уверенности в себе.

Что, в сущности, мог он сказать этому сенатору? Что он там еще бормочет?

— … Я пытался объяснить свою жизнь вашей матери. Отказалась слушать, от всего отказалась…

Чиновник гордится своей попыткой непослушания власти. Только этого еще не хватало. Он, видите ли, хотел… Власть, конечно, бывает обязана допускать иное, чтобы соблюсти приличия, но допускать свободомыслие у чиновника — это уж слишком…

Булон, чиновник слабой власти, все же начинал нравиться Мальцеву. От выпитого вина у сенатора ослабели мышцы лица. Он продолжал говорить о матери Мальцева, как мальчишка, покинутый своей первой женщиной.

,Эх, старикан ты, старикан, — подумал сытый Мальцев. — Нет, не так уж дурно жить. А если он так любил покойницу-мать, то, может, на ужин деньжат подкинет?»

— Простите, вы не могли бы одолжить мне нескольку сот франков? Я, знаете ли, недавно приехал, еще не устроился: нет ни работы, ни квартиры.

Булон грустно уперся взглядом в испачканную скатерть. Он, видимо, жалел, что столь прозаично были прерваны его воспоминания, и именно тем, кто их вызвал:

— Сожалею. Я принципиально не одалживаю денег. Сожалею.

Мальцев добродушно кивнул головой:

— Это славно иметь твердые принципы.

Было странно глупо, но Святослав не обиделся. Ему даже захотелось хихикнуть, словно он каким-то образом оставил Булона в дураках.

На улице сенатор спросил, как он сможет найти Мальцева в будущем. Наверное, дочь захочет пригласить его на вечеринку.

— Брижит будет настаивать.

— Пускай напишет до востребования на главпочтамт, — посоветовал старику Святослав. — Нет, нет, я пройдусь. Прощайте.

Глядя на отъезжавшую черную машину, он пробормотал:

— Бедолага. Принципы у него. Двухсот франков не дал. И я его еще хотел унизить… п-ф-фэ!

Долго стоял Святослав Мальцев, любуясь собором. Ресторан «Серебряная Башня» остался за спиной, и оборачиваться не хотелось.

Мальцев очутился к началу ночи на многолюдной маленькой площади. Прочел: «Пигаль». Порылся в памяти — ничего не нашел. Более суток прошло с тех пор, как Булон угостил Мальцева обедом в одном из самых шикарных ресторанов этого большого города. Погуляв до темноты, Мальцев вернулся к знакомому мосту. Клошаров не было. Но одиночество не давило. На дворе потеплело, тело не кричало о пище. Он проспал до утра сном человека, относящегося с уверенным равнодушием ко всему.