Максим Чертанов - Правда

Печальный и неприкаянный, он спустился в подвал, но там Дзержинский и Зиновьев, оба затянутые с ног до головы в черную кожу, в высоких сапогах, с хлыстами в руках допрашивали какого-то буржуя, подвешенного за руки и ноги к потолку. Ленин поморщился и скорей ушел прочь. Он не мог этого видеть, хотя понимал, что буржуи ему враги и с ними надо как-то бороться. Тяжела, ой как тяжела была шапка Мономаха!

На новом месте все шло ничуть не лучше — в немалой степени из-за евреев. Ильич давно знал, что дела с ними можно делать только до определенного момента, и теперь этот момент, казалось, настал. Со всех окраин в Москву полезли молодые и не очень молодые аборигены местечек, стремясь занять хоть какой-нибудь пост при большевиках. Их мало волновало, что их оставшихся в местечках родичей беспорядочно и беспощадно резали всяческие атаманы; чем больше резали, тем больше они лезли, и чем больше лезли, тем больше резали. В столице все устраивались в разных учреждениях, которые что-то контролировали и распределяли, и чем меньше оставалось вещей, поддающихся контролю и распределению, тем больше объявлялось таких учреждений. Даже к Каменеву с Зиновьевым потянулись какие-то родственники из местечек, и те устраивали их, не в силах отказать — всякий знает, какими навязчивыми бывают еврейские родственники... Бывалые большевизаны, с которыми столько было выпито в цюрихских пивных, как-то сразу отдалились от своих русских товарищей, и у них завелись свои тайны. Теперь какой-нибудь Ларин, он же Лурье, запросто мог захлопнуть дверь перед носом зашедшего на огонек Ленина, оправдываясь через цепочку:

— Уж извините, Ильич... Товарищ из провинции... особая секретность...

Из под контроля начал выходить даже придуманный Троцкий. Уже многие говорили Ленину, что видели его на митингах:

— Чернявый такой, с бородкой, в пенсне... Говорит как пишет, толпу с двух слов заговаривает так, что она в колонны строится и идет, куда он скажет... Просто волшебник... И решительный такой — через слово у него «расстрелять».

Ленин удивился. У большевиков было немало ораторов, которые быстро убеждали построенных в колонны людей рассыпаться в толпу и кинуться грабить. С обратной реакцией он сталкивался впервые. Кем же был этот загадочный Троцкий? Сопоставив приметы, он понял наконец, о ком идет речь, и однажды после заседания Совнаркома припер Свердлова к стенке. Тот запирался недолго:

— Да, Ильич, я взял на себя эту роль, — с достоинством признался он, сняв пенсне и протирая его бархоткой. — Моя фамилия ничего не значит для масс, а за Троцким могут пойти многие.

— И куда же, батенька, вы хотите их вести? — осведомился Ленин, глядя на своего тихого, безотказного секретаря, за которым никогда раньше не замечалось ораторских талантов. Свердлов как-то изменился и даже, казалось, стал выше ростом; лицо его пылало вдохновением, черные глаза отливали сталью. На нем была кожаная куртка авиатора, входившая в моду — под Гатчиной чекисты нашли склад с большим запасом курток и тут же в них поголовно оделись. Авиаторам они все равно были ни к чему, поскольку революционные массы растащили все самолеты на дрова.

— К победе социализма во всем мире, разумеется, — хладнокровно ответил Яков Михайлович.

— Да бросьте! Мир от этого социализма побежит, как чорт от ладана, когда получше разглядит, что у нас творится. Война, разруха, людям жрать нечего.

— А вас так волнует, что эти люди будут жрать? — Свердлов чуть понизил голос, в котором появились заговорщические нотки. — Слушайте, Ильич, вы же умный человек. Я вас всегда держал за одного из наших. Если бы возле вас не терлись эти личности... Луначарский, Богданов, этот ужасный Дзержинский...

— Простите, Яша, кого это «наших»? Евреев, что ли?

— Я долго присматривался к вам, — воскликнул Свердлов, и Ленин опять удивился: чего это его прорвало? Похоже, опять виновато то неизъяснимое доверие, какое он внушал людям. — Ваша деловая сметка, ум, чувство юмора... Я не мог ошибиться. Вы принадлежите к избранному народу!

— Ну, положим... — осторожно проговорил Ильич. Он еще не знал, какие последствия может иметь этот разговор. Дела оборачивались так паршиво, что впереди вновь маячила эмиграция, а в ней поддержка вездесущего еврейства была бы весьма как кстати.

— Я так и знал! — Свердлов даже слегка подпрыгнул, и Ильичу показалось, что он готов тут же на кремлевском паркете сплясать «семь сорок». — Вы будете с нами в той великой борьбе, что идет сейчас!

— Конечно, с вами, — Ильич продолжал осторожничать. — Диктатура пролетариата и все такое...

— Ай, оставьте эти сказочки для дураков, — Свердлов лукаво усмехнулся. — Мы-то знаем, чья это будет диктатура. Поклянитесь, что будете молчать до поры до времени, и я открою вам величайшую тайну. О ней знают только наши, — он сделал упор на последнем слове, и Ильичу стало любопытно, хотя весь поворот беседы ему решительно не нравился.

— Клянусь, натурально, — сказал он как можно небрежнее. — Так что у вас за тайна?

— Эта история восходит к одному древнему пророчеству, — теперь голос Свердлова стал торжественным и даже слегка напевным. — Возможно, вы помните из гимназического курса о хазарах?

— Как же, как же! Неразумные хазары! Позвольте, они, кажется, были иудеями?

На губах Свердлова появилась горькая усмешка:

— Сколь многие из нас в погоне за золотым тельцом забывают о славном прошлом своего народа! Да, хазары — те десять колен Израиля, что рассеялись после гибели храма. Они пришли на эту землю раньше русских и раньше дикарей-татар, с которыми их почему-то роднят гойские историки. С собой они принесли бесценный дар — золотой перстень царя Соломона, тот самый, что умел укрощать духов зла. Тот, кто владел им, владел и землей, на которой жил. Много веков перстень был вделан в спинку трона хазарских каганов-священников, и никто не мог противиться их власти. Закон Моисея правил тогда на берегах Волги, а дикие русские племена в страхе глядели из своих лесов на сияющие хазарские города. Но сказал Господь: «Отниму Я силу у народа Моего, чтобы испытать любовь его ко Мне». Так и случилось: орды русских варваров ворвались в хазарскую столицу Итиль, и князь Святослав своей рукой убил последнего когена и вырвал из его трона драгоценный перстень. И оказался перстень Соломона у русских князей, — скорбно продолжал Свердлов, напомнив в эту минуту потрясенному Ильичу старую Алену Родионовну. Он сразу понял, о каком кольце идет речь, и нетерпеливо ждал продолжения. — Как никчемная безделушка, он пылился в их сокровищнице и хранил их власть. Совет мудрейших не раз посылал на Русь верных людей, чтобы они похитили перстень, но все они гибли от рук гоев. Один из них, не выдержав пыток, открыл Иоанну Грозному тайну перстня, и тот извлек его из сокровищницы, и хранил как зеницу ока, и переправил на нем надпись еврейским письмом на русскую. А когда почуял близость смерти, отдал перстень любимому сыну Дмитрию. Того не убили в Угличе, как пишут дурацкие русские учебники, — он увез с собой перстень в Польшу, где его увидел великий рабби Лёв, создавший глиняного Голема на страх гоям. Он сразу узнал перстень и рассказал о нем Дмитрию, поскольку увидел в нем человека полезного. Отпуская его в Россию, рабби Лёв отправил с ним любимого своего ученика Менделя, которого за остроту ума поляки прозвали «Свердло» — по-русски, стало быть, «сверло». И стал Дмитрий царем в Москве, а Мендель помогал ему советами и надзирал за перстнем, чтобы дождался он законного владельца из народа Израиля. Но Дмитрия предательски убили, а перстень, что он носил на шее, забрали, и он снова стал бесполезной игрушкой в царском дворце. И все эти годы потомки Менделя Свердла были рядом и ждали возможности завладеть реликвией...