Максим Чертанов - Правда

— Жаль, жаль... То есть хорошо, хорошо...

— Главари-то наши все убежать успели. Схватили нас только двоих — меня и еще мужика одного. А он — добрая душа, дай Бог ему здоровья, — пожалел меня. Она, говорит, только подручная была, квартиру убирала да стряпала. Вы, говорит, поглядите на нее — рази этакая деревенщина может фальшивые бумажки делать? Век буду за него Богу молиться... — Она истово перекрестилась, глядя на засиженный мухами образ. — Присудили мне совсем немного годков... Вот, Владимир Ильич, и вся моя история.

— Ладно, Надежда. Всякий может оступиться. Мне до этого дела нет. Будешь хорошо работать — я тебя не обижу.

— Глаза-то у вас, барин, — добрые-добрые...

— Ах, брось. Не пора ли самовар ставить?..

И они зажили душа в душу. В доме воцарились чистота и уют. Надежда все перестирала, перештопала, законопатила щели, наладила печку, хитрым способом извела тараканов, привела мужиков починить забор; она была аккуратна, расторопна, превосходно стряпала. Несколько недель спустя он устроил ей проверку: оставил под столом десятирублевую ассигнацию и ушел из дому. Когда он вернулся, изба была тщательно прибрана, а бумажка, аккуратно сложенная, лежала на столе.

Ленин давно уже придерживался мнения, что всякий талант должен быть поставлен на службу делу. Он просил Надю рисовать различные предметы — кухонную утварь, животных, деревья; убедившись, что она не солгала и действительно умеет добиваться стопроцентного сходства с натурой (ни фантазии, ни художественного вкуса в ней не было ни на грош, но копиистом она оказалась превосходным), он перешел к подписям и почеркам — и тут было, бесспорно, большое дарование. Уже тогда он стал подумывать о том, чтобы забрать Надю с собой, когда будет уезжать из Шушенского. А вскоре обнаружилось, что девушка обладает еще одним талантом...

Как-то вечером — она скипятила самовар, подала на стол и уже собиралась уходить — он от нечего делать предложил ей сыграть в дурачки. Поломавшись для приличия, она согласилась. Они сыграли раз, другой, третий — он все оставался в дураках. На четвертом круге, подняв глаза от карт, он с удивлением заметил, что Надя не отрывает пристального взгляда от рубашек.

— Что ты так смотришь? Она смутилась:

— Ох, Ильич, вы уже простите меня Христа ради! Не на интерес ведь играем, а так, для души... Привычка дурная. Я ведь с первого разу-то все рубашки запомнила: где пятнышко какое, где уголочек погнут... Разбойники-то мои все, бывало, вечерами в карты режутся. Ну и меня обучили. Говорили, я к этому способная. И запоминать, и передергивать, и ходы подсказывать, ежели игра парная. И в покер могу, и в штос, и в винт, и даже в этот, как его... в бридж.

— Ах, Надюша, дорогой ты мой, матерый человечище! Сколько ж в тебе таланта, а?! Ну-ка, ну-ка, продемонстрируй мне...

За всю жизнь ему никогда еще не попадался такой партнер — чуткий, послушный, все угадывающий с полуслова. Разумеется, тонкостям шулерского ремесла ей еще нужно было учиться, учиться и учиться.

И она училась — охотно и с удовольствием. «Нельзя, никак нельзя бросить ее здесь, — думал он, — это все равно что драгоценную жемчужину оставить валяться в навозе». Однако чтобы выводить Надежду в свет, необходимо было проделать огромную работу по шлифовке этого бриллианта: привить ей хорошие манеры, научить разговаривать с приличными людьми, одеваться, вести себя за столом и все в таком духе. Тут у них дела шли туже, и новоявленный Пигмалион едва удерживался, чтобы не выругать бестолковую Галатею. У него подчас в голове не укладывалось: почему человек, в два урока освоивший правила баккара, не в состоянии запомнить, как обращаться со столовыми приборами?

— Надя! Сколько раз тебе говорить?! Не подставляй хлеб под ложку.

— Так пролить же можно.

— А ты не проливай. Зачем черпаешь с верхом? Боишься, голодной оставлю? Лучше меньше, да лучше. Все в рот.

— Не умею я по-господски есть. Никогда у меня ничего не получится.

— Это что за пораженческие настроения?! — возмутился он. — Все у тебя получится. Только рот не утирай передником. И не чавкай. У меня от твоего вида аппетит пропадает.

— Я не чавкаю.

— Надюша, милая, вилка существует не для того, чтоб ею в зубах ковырять.

— Ах, да пропади она пропадом, ваша вилка... — Она швырнула вилку на стол, уткнулась лицом в руки и громко всхлипнула.

— Ну-ну, не падай духом. — Он погладил ее по спине, вздохнул. — Во тьме ночной пропал пирог мясной... Ладно, на сегодня довольно благородных манер. Что там у нас дальше по расписанию?

— Этот... алфавит.

— Да, верно. Оставь посуду, после уберешь... Вот гляди — это какая буква?

— Добро.

— Правильно, молодец! Как все-таки наше общество недооценивает способности женщины! А теперь нарисуй-ка мне «ять».

— Пжалста. — Почерк у нее был щегольский, округлый.

Грамота давалась ей в общем неплохо — правда, в силу специфической направленности ума писать она обучилась прежде, чем читать, — а успехи в счете и вовсе поразили Ленина. Он даже стал подумывать о том, чтобы научить ее иностранным языкам...

К лету Надежду было не узнать. Она превосходно читала, писала, считала на счетах, назубок знала таблицу умножения, была тверда в географии и с энтузиазмом предвкушала день, когда возьмется за латынь и греческий. Архиполезный человечек, однако! Память и внимательность были развиты превосходно. По-прежнему скверно было только с этикетом, но тут без практики трудно. Может, когда он оденет ее по-городскому и она снова увидит модные лавки — жила же она когда-то в городе! — в ней наконец заговорит голос пола, проснется вкус к изящному, и она инстинктом почувствует, как держать себя. Не так уж все безнадежно. В руку она давно уже не сморкается.

С золотом так ничего и не вышло. Пора было уезжать. Несмотря на наладившийся быт, Шушенское осточортело ему хуже горькой редьки. Он истосковался по цивилизации. Париж, Париж! Суета и гуща настоящей жизни! Уличные кафешки, кабаре, рулетка, биржа, девочки в черных чулках!

— Надюша, присядь-ка. Мне с тобой серьезно поговорить нужно.

— Слушаю вас, Владимир Ильич.

Она села на табурет, поерзав, оправила юбку, сложила руки на животе — благодаря миндальному мылу и отрубям они были уже не так красны — и попыталась придать себе вид благовоспитанной дамы. Он поморщился, вздохнул: хоть сейчас в цирк...

— В город я собираюсь.

— За покупками? — обрадовалась она.

— Нет, милая. Насовсем. Не век же в деревне сидеть.

Он с ужасом увидел, как она побледнела и закусила губу; из светлых глаз покатились крупные слезы.

— Что ж... дело хорошее... — с трудом выговорила она. — Конечно, что вам тут... Оно конечно...

Уж не питает ли она в отношении него несбыточных иллюзий? До сих пор эта мысль не приходила ему в голову. Но тотчас он с облегчением понял, что ошибся.