Хуан Бас - Скорпионы в собственном соку

Мне удалось проникнуть за кулисы благодаря тому, что я подмазал начальника машинистов сцены, с которым познакомился в баре, расположенном около театра, где собирался персонал театра. Я заверил его, что мой интерес – самый невинный: тайком подсмотреть, как выходят на сцену и покидают ее мои любимые певцы.

Таким образом я смог с безопасного расстояния понаблюдать за любопытным занятием, какое они практиковали; мой подкупленный помощник открыл мне, что это было обычаем и почти ритуалом у некоторых оперных певцов.

В перерыве между первым и вторым актами четыре главных персонажа собрались возле круглого столика, и пока ассистенты помогали им переодеться и поправляли макияж, они все вместе стоя играли в покер «в открытую».

Я спросил, почему они не делают этого в более удобной обстановке, в гримерке, но, похоже, этот ритуал, не чуждый театральных предрассудков, состоял именно в том, чтобы играть непосредственно позади занавеса.

Меня удивило и поразило отсутствие стыдливости в Бланке. Погруженная в перипетии игры, она стояла в одном нижнем, белье перед своими товарищами и многочисленным персоналом, кишевшем там, до тех пор, пока помощница не прикрыла ее новым роскошным костюмом.

Просторные трусики и черный кружевной прозрачный лифчик, из которых вываливалась аппетитная загорелая плоть, заставили меня вспотеть и затрепетать.

Они играли без денег и фишек, на доллары, которые громко и прилежно считал один из присутствующих. Карты сдавал первая скрипка оркестра (я несколько задержался на деталях, зная о вашей любви к покеру).

Руки двигались быстро. Большую часть выиграл Энтони Уотеркорс, баритон, исполнявший партию Риголетто; ему с поразительным везением приходили пары и двойные пары, думаю, он даже блефовал.

Спарафучиле, убийца из оперы, в роли которого выступал Доминго Кретона, тоже, не остался в проигрыше: при помощи тройки дам он сорвал самую большую ставку.

Меньше всех удача улыбалась герцогу Мантуи, знаменитому итальянскому тенору Фуско Инвольтини, и самой Бланке; особенно Бланке – в конце партии она задолжала значительную сумму, полторы тысячи долларов, и попросила реванша в следующем антракте.

Сопрано сильно не везло, и она платила за это деспотическим обращением со всеми подчиненными, подворачивавшимися ей под руку до тех пор, пока не поднялся занавес.

Со своим ростом метр семьдесят пять и светлой гривой, похожей на пламя, усмиренное лаком для волос, она яростно топала каблуками по полу и извергала холодный огонь своими восхитительными зелеными глазами; она рождала вокруг себя ужас.

Я застыл столбом.

Вступить в отношения с Бланкой Эреси стоило мне много времени и усилий. После того как я этого добился, все стало еще сложнее.

Пару недель я занимался слежкой и шпионажем, тщательно заботясь о том, чтоб она меня не разоблачила.

Она жила на верхнем этаже элегантного дома в Пасео де ла Кастельяна вместе со своей дочерью, девочкой двенадцати лет, унаследовавшей от матери склонность набирать килограммы, и с той же горничной, что обслуживала ее в театре. Она была разведена.

В 1977 году в Испании только что легализовали азартные игры; ее увлечение ими не ограничивалось покером с коллегами. Она посещала огромный игорный дом, расположенный рядом с ее жилищем, а также казино; рулетка нравилась ей почти так же сильно, как вам. Помимо этого, она каждый день в полдень перекусывала в «Лос Посос», претенциозном трактире на улице Эрмосилья, где предлагали только необыкновенно дерьмовые блюда, как и в большинстве мадридских баров. Там она заказывала тарелку русского салата [102](его было бы достаточно для того, чтобы набить целую штольню), съедала почти весь ломоть хлеба, подававшегося вместе с этим клейстером, и завершала свое гастрономическое кощунство несколькими бокалами охлажденного «Каста Дива», белого сладкого вина из Аликанте, разновидности мускатного александрийского. Впоследствии я смог убедиться в том, что это был ее любимый напиток, и она пила его в знак самопоклонения (из-за слова «Дива», а не из-за «Каста»). [103]

В омерзительном трактире в перерывах между поглощением вареной картошки, утопающей в море майонеза, она спускала целое состояние в игральном автомате; этой своей прихотью она производила фурор в барах.

Она была тем, что в наши дни называется «игроманка»; а кроме того, чревоугодницей, приверженной, за редким исключением, еде низшего качества.

Однако ее увлечение мусорной едой, которая в ком угодно другом показалось бы мне проявлением отталкивающей низости и вызвало бы немедленное презрение к этому индивиду-копрофагу (хотя я еще был очень далек от того, чтобы называться gourmet, мой вкус к качественной кухне уже проснулся), ни на малую толику не лишило ее привлекательности в моих глазах.

Вовсе не обязательно человек формируется тем, что он ест.

Происходило нечто похожее на то, о чем рассказывает Хавьер Фернандес касательно свиней из Монтанчеса, которые давали самую изысканную ветчину во времена Золотого века. Ее особый вкус был вызван тем, что гадюки, многочисленные в этом регионе, являлись важной частью их рациона.

Но у Бланки были также и другие увлечения, более личного характера, дарившие мне удовольствие и страдание в равной степени.

В остальном, помимо своих служебных обязанностей, она вела достаточно спокойную жизнь.

Время от времени она ходила куда-нибудь с типом лет сорока, пузатым, несколько грубоватым, – должно быть, это был ее жених или любовник. Пару раз она оставалась на ночь у него дома и не выходила оттуда до следующего утра.

Я выяснил, кто таков ее кавалер. Его звали Лало Сепильо, и на «Дворе чудес» [104]за ним закрепилась репутация пройдохи и карьериста. Он был агентом Бланки.

Теперь, когда я пишу эти строки, я вспоминаю один еврейский анекдот, рассказанный мне однажды одним иудеем из Бордо.

Одному богатому американскому еврею должны сделать пересадку сердца. Ему предоставляют выбор между двумя имеющимися в наличии сердцами: одно принадлежало двадцатилетнему атлету, погибшему в катастрофе, не курившему и не пившему, а другое – восьмидесятилетнему театральному агенту из Нью-Йорка, отравленному алкоголем и никотином и умершего от церебрального сифилиса. Старый еврей, не сомневаясь, выбирает сердце театрального агента. Когда его спрашивают о причине столь странного предпочтения, он отвечает, что это потому, что агент, несомненно, умер с нетронутым сердцем…

Простите мне это несерьезное отступление.

Полагаю, оно подсознательно представлялось мне чем-то вроде слабого алиби перед той первой и необоснованной жестокостью.

Дело в том, что в качестве предварительной меры, облегчившей мне сближение с дивой, я посчитал нужным нейтрализовать своего соперника, сеньора Сепильо.