Леонид Бородин - Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова

Тут мы всей компанией плюхнулись на лед, давай коньки общупывать, языками цокать, головами качать да старшину нахваливать: вот, мол, надо же, даже дочка начальника дистанции на снегурках катается, слабо начальнику такие каталы достать! Кольку наше внимание не радовало, сопел, на нас хмуро поглядывая, ожидал подвоха, но мы свое дело знали, с подходом про то, про се, и будто между прочим кто-то спросил:

— А когда Нефедов на твоей мамке женится-то?

И тут случилось, чего мы не ожидали. Колька поглядел на всех нас по очереди глазенками расширенными, будто мы сейчас будем его в прорубь засовывать, и заревел, на льду сидючи. Сидел и ревел, ни слез, ни соплей не вытирая. Мы сперва опешили. «Ты че? Ты че?» — к нему. А он смотрит на нас, ревет и аж захлебывается. Мы, ей-богу, разбежались бы — вдруг кто из взрослых услышит и подумает, что обижаем? Но тут Санька Непомилуев из шестого класса — он вообще такой, что надо, — Кольку за руки схватил и громко так, на весь Байкал:

— Слышь, Колек, падла буду, мы эту косматую жирафу вчистую изведем! Падла буду, к весне Нефедов твоим папкой будет! Мы все за тебя. Старшина ни при чем. Это все она, ведьма крашеная! «Нацюрьлихь! Нацюрьлихь!» Мы ей покажем «нацюрьлихь»! Лахудра иркутская! Приперлася тут! Все будет по закону! Верно, пацаны?

Мы все дружно загомонили, кто-то Кольке шарфом сопли подтер, подняли его на ноги и полдня потом катали все по очереди, пока он нам не надоел.

Назавтра после этого была суббота, банный день. А в воскресенье пошел слух, что приезжал попариться японский шпион Свирский и в бане бил морду старшине, а старшина будто бы и сдачи не дал ему вовсе. Неслыханные дела заваривались!

Это случилось летом сорок четвертого. В начале сентября. Выделил старшина трех солдатиков на добычу кедрового орешка. Солдатики посидели в тайге три дня, наколотили шишек, обработали их до чистого ореха, и на четвертый день старшина приехал на лошадке за добычей. Два распузатых мешка навьючили на хребтину лошади, закрепили как положено. Солдатики, по нормальной жратве стосковавшиеся, шустро потопали домой, а старшина, не торопясь, доброй конной тропой верхом двинулся вслед за ними. Для поселковых лошадей таежная тропа — привычное дело. Ходят с полным пониманием габарита. То есть если, не дай Бог, какая-нибудь ветка оттопырилась и грозит задеть мешок, лошадка встанет и будет стоять, и бесполезно понукать и уздой хлестать по бокам, ну да этого и никто делать не будет. Убрал ветку, и лошадка, башкой умной мотнув, сама топ-топ…

Где-то через час медленного хода задремал старшина на подстеленном ватнике, начал на мешки клониться то влево, то вправо; в общем-то, умеючи, при таком ходе добро поспать можно… Но есть в нашей тайге зверек промысловый, колонком называется. Чудной зверек. Из породы хорьковых. В опасности выпускает он такую вонищу из себя, что матерая охотничья собака дуреет и, башкой крутя, впустую клыками лязгает.

И вот отчего-то, может с какого-то испуга, когда старшина совсем задремался, с дерева, что вдоль тропы, скаканул этот самый колонок лошадке прямо промеж ушей, со страху дристнул ей в морду своей тухлятиной и в кусты. От колонкового смрада лошадка очумело рванулась с тропы, скинула старшину, зацепилась мешком за сук, мешок распоролся, орех из него в два ручья, равновесие нарушилось, и вся поклажа, то есть оба мешка, слетела.

Пока старшина, проморгавшись и рожей кривясь от вони, соображал, что к чему, лошадка, вырвавшись на тропу, развалистой рысью ускакала.

Все, конечно, обошлось. Лошадка усовестилась и, километр проскакав, остановилась при болотце болотной травки похрумкать. Старшина, лошадку нагнав, прутиком выговорил ей слегка, самую малость, вернул на место события, сколь можно было, со мха собрал рассыпавшийся орех, дыры мхом позатыкал, мешки закинул на кобылу и благополучно добрался до дома, лишь часом-другим припозднившись. Про колонка и прочее никому ни слова, а дыры в мешке и, соответственно, ореховую недостачу списал на ту же кобылу, будто по старости чутье к габариту утратила да и напоролась на сук.

Давняя эта и в общем-то пустяковая история вдруг стала припоминаться Нефедову в те дни, когда, в дурь впавший, утратил он все прежнее свое понимание жизни, когда засыпал — перед глазами беатины брови, и просыпался — опять они же, и никакого спасения от безразумья все через то же — через Беату. Вокруг во всем неопределенность объявилась, в том смысле, что служил вот, служил и до чего дослужился? И бригадирство теперешнее, зачем оно? Лизавету опять же обидел… Теперь, получается, не с лошади слетел — с каблуков! И никаких вонючих колонков в причину. Одна собственная блажь.

А все люди вокруг? Еще недавно со всяким было просто и легко, а теперь каждому в глаза вглядывайся, в слово вслушивайся — нет ли во взгляде суда, а в слове намека? И в том-то беда, что в каждом взгляде и в каждом слове и суд, и намеки мнятся. Разве ж так долго протянешь?

С бригадирством опять же… Вот он утром в инструменталке всем дневные задания объявил: кому в тунель, кому на осыпь, кому на путейский ремонт… Но дело в том, что любой из работяг запросто мог бы все это расписать не хуже и потом рапортичку заполнить об исполнении. Тогда в чем его бригадирская особенность? Только в ответственности? Чтоб, если кого паровоз шибанет или камешек со скалы сорвется и по башке тюкнет, — чтоб было кого засудить? Обидно! Вообще за все одна сплошная обида, ведь та же Беата, за кого она его держит? Не то что прикоснуться, но даже про любовь намекнуть не дозволяет. Чуть что, бровки кошками изогнутся в удивлении: дескать, не ожидала от вас, Александр Демьяныч, таких неприличностей поведения — враз руки опускаются, а слова в горле застревают. А она это увидит, бровки в стрелочки переложит и улыбочку нарисует: мол, а теперь, когда снова стеночка выстроена, продолжайте ухаживать да развлекать по способности. И на «ты» никак, только по имени-отчеству… Понятно, что играет девка, игрой свою обиду на жизнь глушит, да только что проку от этого понимания!

Нет, не привык Александр Демьяныч Нефедов не уважать себя, а теперь вот не уважал и неуважение воспринимал как нательную нечистоту, будто позабыл про банный день субботу и вместо того, чтобы в парной дурной дух из тела вышибать, по пьяному делу в конюшне спать завалился, пропах кобылиной истомой и теперь сам, как тот хорек таежный, телесное ли, душевное ли смердение источал, оттого и люди подолгу вслед смотрели с недоумением…

А тут еще слушок пошел, что зачастила Беата на станцию к скорым поездам…

В те времена были при каждом скором поезде иногда два, а то и три офицерских вагона. Посредь вагона прямо-таки специальная планка, а на ней черным по белому: «Офицерский вагон». Не одна Беата, все поселковые девахи бегали на станцию полюбоваться бравыми капитанами и подполковниками. Легенды всякие ходили: будто то ли в Слюдянке, то ли в Мысовой пришла на станцию в любви обиженная девуня, а там поезд стоит с офицерским вагоном, а из вагона выскакивает совсем молодой боевой полковник, увидел девку, влюбился в опрометь, за руку схватил, сколько успел, пока паровоз водой заправлялся, наговорил ей всяких слов, потом подсадил на подножку — и прощай, мама родная и станция опостылевшая! Понимали девки и вдовушки, что на всех них не то что полковников, но и лейтенантов не хватит, но ведь удача — она не для всех, но только для удачливых, и кто ж себя добровольно в неудачливые запишет!