Леонид Бородин - Гологор

— Уверена, — ответила она.

— Ну что ж, — вздохнул Филька с явным сожалением, — значит, Россия еще жива! Пока порок именуется пороком, он еще не торжествует!

С улицы Степан крикнул:

— Кончай трепаться! Дрова таскать…

Надевая телогрейку и напяливая рукавицы, Филька еще продолжал:

— Между прочим, «трепаться» — на редкость емкое слово: а попробуй найди его в словарях! "Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!" На современном языке это должно звучать: "Я пришел к тебе потрепаться!" Здоровый цинизм вместо чахоточной сентиментальности! Как-нибудь при случае я разовью эту тему более полно! — пообещал Филька, высовываясь на улицу.

Как только за ним захлопнулась дверь, Моня вскочил с нар и подсел к Кате.

— А в меня в девятом классе девчонка была влюблена еще красивей тебя.

Катя растерялась немного. Вызов это или комплимент?

— А ты? — спросила она, скрывая смущение.

— А я не знал.

Моня погрустнел.

— Она меня всегда на собраниях больше всех ругала. А я потом уже узнал, когда школу бросил. Знал бы раньше, не бросил.

— Она тебе нравилась?

— Она всем нравилась. В нее наш физик влюблен был. Вызовет ее к доске и смотрит, а мы перемигиваемся.

— Не веришь? — вдруг спросил он подозрительно и даже чуть агрессивно.

— Чему?

— Ну, что она в меня влюблена была!

— Верю, — торопливо ответила Катя.

— А как это девчонки влюбляются?

Моня, кажется, зацепил свою больную тему.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, вот, ничего… все как обычно… и вдруг влюбляется… Она мне с пятого класса нравилась, как увидел ее. А она в меня только в девятом… А до этого за человека не считала.

— Может быть, это не так? — усомнилась Катя.

— А ты бы могла в меня влюбиться? — с каким-то детским, бескорыстным интересом спросил Моня.

Катя не знала, что ответить. Он смотрел ей прямо в глаза и не давал опустить ресницы. Надо было сохранить выбранный тон — женщина и подросток, но сделать это было не просто, потому что подросток хотел чувствовать себя мужчиной, да по годам был им. Может быть, машинально она взглянула на Моню глазами женщины и с радостью отметила, что у него красивые, длинные, причудливо изогнутые ресницы, что у него на редкость чистая белая кожа, что волосы его, если над ними поработать, могут начисто стереть с лица ставшее маской выражение дурашливости. А если одеть его как следует… Да нет, он вполне симпатичный парень!

Она сразу почувствовала себя свободнее и в некотором смысле честнее по отношению к Моне и ответила с легким сердцем:

— Ты симпатичный парень, Моня, но, так сказать, не моего типажа!

Моня принял это как должное и даже головой кивнул, но вдруг хитровато прищурился:

— Как это так, я не твоего типажа, а ты моего?

Это можно было принять за объяснение, в сущности, так оно и есть, но нужно было сохранить тон спокойного, делового обсуждения. Проще было бы мило отшутиться, но с Моней так нельзя. Пока она раздумывала над ответом, Моня подвел черту.

— Врешь ты все! Типаж! Ерунда! Есть красивые и есть некрасивые. Мы все здесь разные, а ты всем нравишься: и мне, и Фильке, и Степке!

Он не понял, почему Катя побледнела, и решил, что она его неправильно поняла, начал оправдываться, объясняться… Она и сама не поняла, почему ее напугало упоминание о Степане, но знала, что сейчас, здесь, больше всего боится Степанового отношения к себе. Она уже не слушала Моню, хотя машинально продолжала чистить картошку, вырезать глазки, мыть, резать на дольки, но обрадовалась, когда последняя картофелина беленькими кружочками высыпалась с ее ладони в большую закопченную кастрюлю.

В то же время распахнулась дверь барака — и сначала показалась огромная охапка дров, как бичевой поперек перехваченная рукой Сашки, потом появился он сам, улыбающийся, раскрасневшийся. Он что-то хотел сказать, как вдруг охапка, почти поленница, в руке его покачнулась и с грохотом развалилась у ног. Сашка чертыхнулся, ничуть не расстроившись, и начал перекидывать дрова к печке. Моня, кажется, хотел помочь, приподнялся, но снова сел на место.

— Вот если бы это со мной так, сказали бы, что я недотепа. А у него совсем по-другому… Почему?

Катя осторожно вслушивалась в интонацию: не услышится ли зависть или другое какое недоброе чувство. Нет! Моня рассуждал о себе как о постороннем, и если было в его голосе что-то, то, пожалуй, только досада.

— Сачкуешь, Моня? — крикнул Сашка.

— Нет, — серьезно возразил тот, — объясняюсь в любви твоей жене. Можно?

— Валяй, — разрешил Сашка и вышел из барака.

— Видишь! Он уверен, что ты в меня не влюбишься!

Катя улыбнулась:

— Он просто знает, что я его люблю!

— Это конечно, — возразил Моня, — но вот если бы на моем месте был Степка…

— То что? — резко спросила она.

Моня вздрогнул, испуганно захлопал ресницами.

— Не… я просто хотел сказать…

— Не будем больше на эту тему, ладно…

Моня сник, стал жалок и очень некрасив.

— Так, кастрюлю на плиту, — приказала Катя, он охотно засуетился по бараку.

— А знаешь, я однажды видел кольцевую радугу! А ты видела такое?

— Нет, — подумав, ответила Катя. — А разве такое бывает?

— Я же видел! А кого ни спрошу, никто не видел! Селиванов говорит, что это к большому счастью, кто радугу кольцом увидит!

Катя уже немного устала от Мониной болтовни.

— Затапливай!

Она сунула Моне в ладонь спички и, накинув телогрейку, вышла из барака. Дождя не было, но все говорило о том, что он был и будет и вообще с баловством первых месяцев осени покончено и всем пора по-серьезному нахмуриться, как нахмурено небо над тайгой и сама тайга в сумеречном ожидании настоящих холодов, когда только и проверяется все живое, насколько оно серьезно относится к жизни и как подготовлено к ней. В тайге ветра не было, ветер вообще редок в тайге, разве только по распадкам, но это не ветер, а сквозняк. Но в небе, похоже, злобствовал ураган, потому что тучи неслись над головой и на глазах разрывались в клочья, а клочья неслись сами по себе несколькими слоями и самые нижние нет-нет да цеплялись за верхушки грив и повисали на макушках кедров или сосен, на скалистых выступах. А от некоторых туч, особенно тех, что шли со стороны Байкала, от них уже не дождем попахивало, а настоящим снегом, и когда приходила мысль о снеге, то невольно крепче затягивалась телогрейка и плечи сжимались сами по себе.

Под навесом парни закладывали уже третью поленницу. Непосредственно кладку осуществлял Степан, под его руками поленница приобретала вид архитектурного сооружения. Катя уже давно заметила: чтобы Степан ни делал, все получалось у него красиво и фундаментально. Сашка все делал легко и лихо, Степан профессионально. Сашка, к примеру, стрелял — как фокусы показывал. Степан всегда целился долго и попадание имел пусть не блестящее, но верное. Но почему-то именно эта уверенность, что была во всех движениях и действиях Степана, именно она пугала Катю, и она уже с нетерпением ждала того дня, когда они с Сашкой уйдут на участок и будут одни целыми днями, одни на десятки километров тайги.