Леонид Бородин - Гологор

Врачом оказался мальчишка, видать вчерашний студент. За все время пребывания в экспедиции, возможно, это был первый случай использования его по прямому назначению. Потому был он страшно важен и многозначительно немногословен. Он тщательно мыл руки, словно испытывал терпение всех, тщательно вытирал их, сосредоточенно разглядывал инструменты в своем походном чемоданчике — он готовился квалифицированно оказать помощь столь романтично пострадавшему. Но увидев торчащее Сашкино ребро, беспомощно хлопал мальчишескими ресницами и сказал разочарованно и несколько с обидой даже:

— Операция нужна. Срочно. Везти надо.

— Представьте себе, мы тоже догадались, что везти надо! — мстительно съязвил Филька, раздраженный важничанием молодого специалиста.

Катя торопливо собиралась. Пилоты заглянули было в зимовье, но увидев, что там и без них повернуться негде, вернулись к вертолету. Врач ушел готовить лежанку для больного. Степан сидел на чурке около печки и молча пил чай, словно не имел к происходящему никакого отношения. Про него и вправду все забыли и суетились, собирая вещи, упаковывая их в рюкзак и чемодан.

Вернулся с носилками врач. Увидев рюкзак и чемодан, спросил:

— А это что, с ним отправляете? А куда я их дену?

— То есть как куда! — возмутилась Катя. — Я с ним полечу, а здесь все необходимое.

Парень замялся.

— Дело в том, что пилот не возьмет больше никого. Вертолет перегружен.

— Как это не возьмет! — в ужасе прошептала Катя. — Я его жена! Я должна быть с ним!

Филька подошел к врачу:

— Ей же нельзя здесь оставаться! Что она здесь делать будет?

Тот развел руками:

— Поговорите с пилотом, я-то что! Мне все равно! То есть я не против!

Катя кинулась вон.

— Послушайте, это мой муж! Я должна лететь с ним.

Пожилой, бородатый пилот посмотрел на нее, сплюнул окурок в снег:

— Отпадает! Я везу образцы. Даже вещей никаких не возьму!

— Но я же не могу здесь оставаться! Не могу! Я должна с ним! Я легкая! Пятьдесят килограмм!

Она села на снег и заревела громко и истерично.

Мужчины растерянно елозили перед ней на снегу, пытаясь поднять, усадить на лыжу. Но она вырывалась и кричала только: "Я должна! Я должна!"

Тот, что постарше, быстро направился к зимовью.

— Слушайте, парни, — сказал он, заглядывая внутрь и не заходя. — Мы все равно ее не возьмем, нельзя, заберите ее, она там ревет, а мы-то тут при чем! Начальник напихал породы под завязку — запас не больше девяносто килограмм, как раз на одного человека! Не можем!

Чуть ли не на руках Моня с Филькой затащили кричащую и отбивающуюся Катю в зимовье.

— Завтра выйдем на тракт, посадим на машину, и приедешь к нему, уговаривали они ее. Но она ничего не слышала и не хотела слушать. Она не могла себе представить, что Сашка полетит один, без нее, а она останется здесь, хотя бы на день, хотя на час, но одна, без него.

— Что случилось? — услыхали все вдруг тихий голос Сашки.

Катя метнулась к нему:

— Не берут меня с тобой! Увозят тебя, а меня не берут! Сашенька, как же!

— Увозят?..

— Степан с Лазуритки вертолет пригнал. Отправляем тебя, — пояснил Моня.

— А как же Катя?

Сашка говорил с трудом. Глаза его были мутны. Губы пересохли.

Степан подошел к изголовью:

— Завтра выведем на тракт. Попутной отправим в Кедровую. Оттуда до района поездом доберется. Вертолет у них перегружен. Не возьмут.

— Степка, не оставляй ее! Езжай с ней до Кедровки! Непривычная она!

Катя плакала, припав щекой к Сашкиной руке.

— Давайте грузиться будем, — робко вставил мальчишка-врач. — Потерпите, пожалуйста! В машине я вас удобно устрою! Долетим быстро!

Развернули брезентовые носилки. Доктор со Степаном держали их, Моня с Филькой осторожно перекладывали Сашку. Тот не стонал и, оставаясь в сознании, лишь зубы сжал до желваков… Надели на него шапку, укрыли полушубком, ноги закутали телогрейкой. Валенки положили на носилки около ног.

Катя висела над носилками, мешая выходить, загораживая дорогу, и лепетала: "Ну, как же так! Как же! Боже мой!"

Ее, наконец, отстранили, и носилки поплыли из зимовья. Раздетая она шла рядом, спотыкаясь, зачерпывая в валенки снег. Кто-то накинул ей на плечи телогрейку, резким движением она скинула ее, кто-то поднял, надел снова… Когда втаскивали в вертолет, носилки накренились, и она закричала в испуге, хватаясь за ручки… Но вот носилки исчезли в темном зеве машины, и врач, прощаясь с Катей, сказал сочувственно и как бы извиняясь:

— Все будет хорошо! Операция несложная. Если бы не потеря крови… Через месяц будет здоров. А вы приезжайте… И уж извините, что так получилось, нельзя перегружать машину, упасть можно…

Она ничего этого не слышала, глотая слезы, с отчаянием и ужасом смотрела ему в лицо, но кажется, не видела лица и, похоже, все еще никак не могла поверить, что остается одна, без Сашки, и что он, больной, беспомощный, остается один, без нее, на руках чужих людей.

Только оттащили ее от вертолета, как на поляне снова взбесилась вьюга. Филька, на всякий случай, крепко держал ее, опасаясь, что она кинется к ревущей машине и Бог знает что может случиться!

Завыл, залаял привязанный на другой стороне зимовья Рекс. Летающая мельница поднялась выше деревьев, застыла на мгновение и затем стала отваливать вправо, набирая высоту, все быстрее и быстрее превращаясь в жужжащую стрекозу.

Катю завели в зимовье.

— Так, значит, — сказал Степан, — сейчас идем до базы. Там ночуем. Завтра я с ней на тракт.

— Чего здесь делать, — тоскливо заговорил Моня, — может, все и выйдем? Деньжат малость есть, покантуемся с месяц около Сашки… потом наверстаем…

— Я вернусь.

— Понятно, ты же сторож. А нам чего терять?! А, Филька?

— Можно, — согласился тот.

— Тогда нечего тянуть резину, собираемся!

Все повернулись к Кате. Она безучастно сидела на нарах.

— Пойдем на базу, Катя, — тихо попросил Моня.

Она обвела всех взглядом:

— Не могу… Не могу никуда идти…

— Надо идти, — сказал Степан.

— А если я не могу? — равнодушно ответила она.

— Чего делать-то, а? — заволновался Моня. — Отдохнуть ей надо!

— Не дойдет, — подтвердил Филька. — Ночь не спала.

— Ладно. Вы идите, топите, ужин готовьте!

— А ты? — подозрительно и ревниво спросил Моня.

Степан колюче уставился ему в глаза.

— А я останусь с ней. И приведу ее, когда сможет идти. Понял?!

— Собирайся, потопаем!

Филька сразу же начал одеваться. Кинул Моне его потрепанный полушубок, сунул в руки его одностволку, нахлобучил на лоб шапку.

— Ну, вы… это… приходите… — пробормотал Моня, глядя на Катю.

— Нет, тут останемся! — буркнул Степан.

Катя никак не реагировала на их уход и даже не посмотрела в их сторону, и Моню это явно обидело.