Эдгар Доктороу - Всемирная Выставка

Мэй покачала головой. Мать сказала, что удивляется, как еще за квартиру платить удается. Кроме того, ее снедала ревность к свекрови и золовкам.

— Каждую свободную секунду он проводит с ними, — говорила мать. — А они то и дело просят, чтобы он для них что-то делал, как будто семьи у него нет. Им, видите ли, хочется все покупать по оптовым ценам. Ну скажи, нужно этой Френсис из Пелэм-Манора, которая живет в роскошном особняке и посылает сыновей учиться в Гарвард, — нужно ли ей покупать по оптовым ценам?

Помню, как я услышал от матери нечто, поразившее меня словно внезапный удар в грудь:

— Ну хорошо, магазин у него открыт до девяти, тут ничего не скажешь, но что он потом-то делает? Домой в час, а то и в два ночи является. Где он пропадает? Чем занимается?! Я тут одна-одинешенька, кручусь, из сил выбиваюсь… А как только у него выходной, тут же бежит к мамочке. — Последнюю фразу мать закончила уже стоя, а я был в коридоре как раз за дверью на кухню. Мать взад-вперед заходила по кухне. — Я хорошая жена, — продолжала мать. — Могу обходиться самым малым. Да и не дура ведь. Знаю, что происходит в мире. Играю на рояле. Фигуру сохранила. Не так уж я, по-моему, плоха…

Ее голос пресекся, и она заплакала, отчего я просто не мог не появиться в дверях. Мать, стоявшая ко мне спиной, приподняла кончик фартука и промокнула им глаза. Мэй, заметив меня, подмигнула и подытожила:

— Н-да, веселенькие дела.

В какую-то из суббот мать решила поехать со мной в центр навестить отца в магазине.

— А на ленч мы уговорим его сводить нас в Автомат, — сказала она.

Надела голубую шляпку — из тех, которые назывались тогда «робингудовками», — сдвинула ее чуть набекрень и посмотрелась в зеркало.

— Как по-твоему, правда изящно? — спросила она у меня. Я подтвердил, мол, действительно, очень здорово. На ней было серое шерстяное платье с пояском и туфли, которые она называла лодочками. Сунула под мышку сумочку, и мы вышли. Двинулись на станцию той линии метро, что шла к Шестой авеню. Станция была на 174-й улице, там, где она туннелем проходит под Магистралью. Мы миновали мою школу, свернули налево и прошли мимо мастерской сапожника, мимо голландской молочной и пекарни. В окне своей аптеки показался мистер Розофф, он улыбнулся и помахал нам рукой. Впереди была огромная темная арка путепровода Большой Магистрали. Линия метро пролегала с севера на юг под Магистралью, так что из туннеля 174-й улицы к платформе метро нам надо было идти не вниз, а вверх.

По моему настоянию мы сели в первый вагон, чтобы я мог устроиться у окна спереди, рядом с кабиной машиниста. Поезд с лязгом мчался по темному туннелю. Мелькали освещенные станции. Передние фары состава бросали на рельсы блики света, которые казались мне похожими на две без конца падающие звезды. Вот впереди освещенной коробочкой показалась следующая станция. Близится, близится, и вдруг ослепительно засиял ее белый кафель, все утонуло в блеске, и мы со скрежетом тормозим, все еще проносясь мимо людей, столпившихся в ожидании на освещенной платформе. Машинист выбирал место, где остановиться, исходя из числа вагонов поезда. От 125-й улицы на Манхэттене наш поезд становился экспрессом и шел без остановок до 59-й. Это была самая лучшая часть путешествия — проскакивать освещенные станции по среднему пути с такой скоростью, что рябит в глазах, а вагон качается из стороны в сторону, стукаясь временами о свое собственное шасси.

— Приветствую вас, молодой человек, — сказал отец, когда мы вошли в магазин. У прилавков с нотами стояло несколько покупателей, еще двое в стороне разговаривали с дядей Вилли. Лестер помахал рукой моей матери. Он как раз продавал кому-то приемник. Отец, стоя за прилавком у входа, распаковывал короб с укулеле [27] Гавайская четырехструнная гитара. . — Видал, вот, целую партию получили, — сказал он.

Я уселся за прилавком, взял одну из них в руки, попробовал потренькать. Я знал уже, что, раз укулеле продаются здесь, а не в том отделе, где были всякие валторны, банджо и барабаны, стало быть, это не настоящий музыкальный инструмент. Я спросил отца, где Дональд, потому что по субботам Дональд работал в магазине.

— Послал его на доставку, — объяснил отец.

Мать сказала отцу, что мы хотим, чтобы он сводил нас в кафе.

— Что ж, очень даже возможно, — ответил он. — Но тут еще должны позвонить. Кроме того, может, придется встретиться с одним человеком из Карнеги-Холла. Вы подождите немножко, сейчас прояснится.

Отец не любил, когда его к чему-то понуждают. Поговорив по телефону, он сходил в подсобное помещение, что-то проверил. По всем стенам позади прилавка рядами шли полки с альбомами пластинок — темно-зеленые корешки с золотыми надписями, толстые, тяжелые альбомы опер, симфоний, к которым я не спешил тянуть руки, потому что боялся что-нибудь разбить. Лестер продал небольшой приемник. Он проводил покупателя и, вернувшись к кассе, тщательно пересчитал полученные деньги; потом прозвенела отпираемая касса, и он положил туда все деньги. Но вот он вынул одну из бумажек, положил ее в карман и закрыл кассу. Увидел, что мать смотрит на него, и улыбнулся. Поправил галстук, пригладил волосы. Он явно знал, что красив. Снял шляпу с крючка за прилавком.

— Скажете Дэйву, что я вышел. Я ненадолго. Мать в это время просматривала какие-то ноты.

— Ты видел, что сделал Лестер? — спросила она меня.

Я никак не мог толком настроить укулеле, у меня все не поворачивались натягивающие струны колки. В магазин входили все новые и новые люди. Отец сновал туда-сюда, деловитый и подтянутый. Каждый раз, когда открывалась дверь, с улицы врывался шум, словно машины, автобусы и тысячи прохожих вот-вот все разом хлынут в магазин. Но, неожиданно возникнув, звуки так же вдруг прекращались. За прилавком я чувствовал себя в безопасности.

— Есть хочется, — сказал я матери.

— Сейчас, только отца подождем, — ответила она. Ситуация была очень знакомой. Отец не сказал ни да, ни нет.

Когда мать высказала ему свое неудовольствие, он предложил:

— Вы идите вперед, займите столик и ждите там.

— У моря погоды? — хмыкнула мать. — Нет уж, хватит.

Мы сели и стали ждать в магазине. Почему-то отцу иногда было нужно, чтобы на него давили. Не надавишь — вообще ничего не сделает.

В конце концов, улучив минутку затишья, дядя Вилли сказал отцу:

— Слушай, ну, бога ради, Дэйв, я ведь на месте, да и Лестер придет через минуту-другую. Сходи со своими поешь.

Автомат был на 42-й улице: большой блистающий зал с высоким потолком и фресками на стенах; в зале множество столиков, ряд за рядом. Я опустил в прорезь три пятицентовика, крутнул рукоятку рядом со стеклянной дверцей, и появился бутерброд с сосиской и сыром на белом хлебе. Еще один пятицентовик, и крути рычаг, управляющий разливкой шоколадного молока. Здорово. Родители взяли суп, хлеб и кофе. Вокруг сидели чужие люди. Некоторые разглядывали нас — маленькая старушка со странными шишками на лице, спутанными рыжими волосами и в вышитой шляпке, а кроме нее, несколько мужчин в мятой одежде и со щетиной на подбородках. Женщина в разменной будочке звякала пятицентовиками о мраморный прилавок. Мальчишки-посудомои грохали пустыми подносами. Поскольку нас было трое, мы рассчитывали занять отдельный столик, но было слишком много народу, и к нам на свободный стул подсел какой-то мужчина, который ел свой ленч, не снимая тарелок с подноса. Фетровая шляпа у него была сдвинута на затылок, в лацканы залоснившегося темного костюма въелся сигаретный пепел, воротничок рубашки был помят и грязен. Сложившись чуть не вдвое, он поедал спагетти, всасывая их, как Чарли Чаплин, и при этом хлюпал.