Евгений Богданов - Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки

Мичмана не интересовали теплоходы, даже океанский лайнер не привлёк его внимания. Он смотрел дальше, в сторону десятимильной полосы, где проходила незримая, но точно обозначенная на морских картах государственная граница. Там было пусто. Только синева, бесконечная, сверкающая на солнце синева…

Долго смотрел мичман в бинокль, медленно поворачивая голову то вправо, то влево. Но вот он замер, нацелив окуляры в одном направлении. Наконец, опустив бинокль, снял мичманку и вытер рукавом потный лоб

— Всё в порядке, — с видимым облегчением произнес он. — Моряки на вахте.

Он будто только теперь заметил, что рядом с ним сидит паренек, обернулся к нему, ласково погладил по голове и передал ему бинокль.

— Смотри туда, — он вытянул руку. — Скорее, а то уйдет!

Валька нетерпеливо, но осторожно взял бинокль и быстро поймал в окуляры маленькую движущуюся точку — силуэт пограничного сторожевого судна. Его профиль четко рисовался на фоне моря, было даже заметно, как на волне поднимается и опускается форштевень.

— Это корабль нового типа. Раньше мне доводилось бывать на судне типа «Шторм». Отличный сторожевик! Водоизмещение пятьсот шестьдесят тони, скорость двадцать четыре узла, — неторопливо, ровным голосом говорил мичман. — Две стомиллиметровые пушки, четыре зенитки-сорокапятки, трехтрубный торпедный аппарат… Мины, глубинные бомбы, трал… Это, — он опять вытянул руку, — новый корабль… Как бы я хотел плавать на нём!.. — Последние слова были сказаны с горечью.

Валька, рассмотрев как следует сторожевик, возвратил ему бинокль и сказал не совсем уверенно, хотя и довольно бодро:

— Еще будете плавать, дядя Боря.

Мичман покачал головой.

— Нет, теперь уж не возьмут. Куда же инвалиду на корабль? — Он надел кожушки на окуляры бинокля.

Валька спросил:

— Теперь вам легче? Голова прошла?

— Легче, — ответил Хилков. — Морской воздух, он лечит… И голова не болит, и тревога прошла, как увидел корабль…

Когда возвращались домой, вещевой мешок мичман нёс в руке, спрятав в него бинокль.

Над городом вовсю сияло жаркое летнее солнце. По набережной шли здоровые, сильные, загорелые люди, и было весело и спокойно. Спокойно от того, что день был мирный и такие же мирные дни будут после него.

1975 г.

Она нажала кнопку звонка, и дверь отворили. В глазах дочери — изумление, радость и тревога.

— Ой, мама! — воскликнула Дуся. — Входи, входи. Давай твои корзины, я помогу.

И уже в новой, двухкомнатной, по-стандартному уютной квартире с балконом, газовой плитой и ванной, с ковром на стене и полированной, тщательно оберегаемой мебелью дочь не переставала удивляться:

— Ой, мама, мама! Как же так? Ни письма, ни телеграммы, ни одного намёка на приезд — и вот, пожалуйста. Одна с такими-то здоровенными корзинищами с вокзала тащилась! Неужто бы я не встретила родную-то маманю, кабы знала! Да сядь, устала ведь.

— Ничего. Я ко всему привычная, — ответила мать, осторожно садясь на мягкое сооружение, именуемое по-городскому диван-кроватью. — Я ведь знаю дорогу-то. С вокзала на метро, а от него — рукой подать.

Мать сняла с плеч пёстрый платочек, пригладила волосы у висков, провела по лицу ладонями, как бы снимая этим жестом усталость, и посмотрела на дочь пристально и улыбчиво, ища перемен в ее внешности. Но дочь мало изменилась, разве только лицо больше округлилось, стало даже пухловатым, да на шее появились складки. Да волосы цвета овсяной соломы не так густятся, как прежде. Подумала: «Изведёт этой химией все волосёнки. Облысеет начисто!»

Дуся поставила на кухне на газовую плиту чайник, взбила по-быстрому перед трюмо волосы, свалявшиеся с ночи, прошлась по ним гребнем.

— Чего же вы, маманя, в Москву решили приехать? Соскучились по внуку? Гриша-а-а! — позвала. — Иди сюда! Бабушка приехала.

Из спальни вышел мужичок лет шести от роду. На одной ноге — чулок гармошкой, на другой и вовсе нет, не успел надеть. На одевание чулок он тратил не меньше десяти минут. Сразу кинулся к гостье:

— Ба-а-абушка! Чего привезла?

Мать погладила внука по русой головёнке, взяла за руку и повела к плетёным из тальника корзинам.

— Тут чего? — внук коснулся пальцем корзины.

— Яблоки.

— А тут? — внук показал на другую корзину.

— Да яблоки же! А тут цветы. Ромашки.

Ромашки были в целлофановом мешочке. Стебли их обернуты влажной марлей. И в мешочке было на донышке немного воды. Внука цветы, видимо, не интересовали. Он протянул:

— И тут яблоки, и тут? Хорошо-о-о!

Мать тем временем сняла с корзины холстинку.

— Кушай, Гришуня, сколько хочешь. У нас не купленные. Вот боровинка, а это — антоновка. Тут — белый налив. — Она выбрала отменное, крупное, спелое, словно бы светящееся изнутри яблоко, обтерла его изнанкой холстинки и подала внуку.

Дочь озабоченно заметила:

— Помыть бы надо.

— Свои-то яблоки мыть? — удивилась мать. Но всё же согласилась: — Помой, пожалуй. У нас в саду чисто, как в горнице, да в дороге грязи наберёшься. А зять где?

— Он сегодня работает, а я выходная, — ответила дочь, посадив Гришу за стол перед тарелкой с яблоками. И сама съела одно и задумалась.

Запах спелых яблок наполнил жильё, вытеснив все другие запахи — духов, газовой плиты, чего-то жареного. Казалось, сюда, в московскую квартиру, мать привезла поклон от всех садов средней России — рязанских, липецких, елецких, воронежских, тамбовских… Под яблоневый аромат дочь вспомнила дом в деревне Пушкари, что затерялась в просторах полей в верховьях Тихого Дона, и сад, и яблони в весеннем цвету. Словно невесты в день свадьбы — свежие, бело-розовые, готовые плодоносить в близком будущем. Вспомнила и отца, который вернулся с войны без ноги, вечерами всегда сидел на крылечке, курил трубку и покрикивал то на кур, то на Шарика, то на нее, Дусю, которая девчонкой была озорновата, не хуже мальчишек лазила на деревья и на заборы.

И мать… Она каждое утро подавала ей в постель кружку парного молока, говоря: «Пей. Здоровья прибавит».

И старшего брата Ваню вспомнила, который после школы в сорок третьем ушел на фронт и до сих пор числится «без вести пропавшим».

После чая мать куда-то засобиралась. Из узелка достала почти новое, мало ношенное платье с неяркой расцветкой — мелкие розовые лепестки по черному полю. Попросила утюг, выгладила платье, надела. В нем сразу стала нарядной, помолодела.

— Схожу в город, — сказала мать Дусе. — Надо мне сходить.

Дочь пожалела, что детский садик в воскресенье закрыт, Гришку без присмотра не оставишь, да надо и обед варить. Мать не обиделась:

— Одна схожу. Не заблужусь, — она посмотрелась в зеркало. Широкое, свободное платье сидело на рослой полной фигуре матери опрятно и красиво. В нем она стала вроде бы представительней. Она взяла авоську, положила в нее старинный кожаный кошелёк, надела платок и сказала торжественно: