Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны

Пуэрто-Рико тогда часто упоминали в новостях. В газетах о нем писали как об экзотическом и прекрасном месте, лишенном, однако, какой бы то ни было инфраструктуры и остро нуждающемся в общественных зданиях и учреждениях. Остров принадлежал Испании четыреста лет, и согласно тому, что писали газеты медиамагната Уильяма Рандольфа Херста, эта последняя довела свою колонию до последней степени нищеты. Надо сказать, подобное жалкое состояние было бы во сто крат еще хуже, если бы по окончании испано-американской войны Островом не завладели американцы. Девяносто процентов населения было неграмотно, кожные заболевания, туберкулез, желтуха косили всех подряд. Федеральное правительство разработало целую серию проектов по оздоровлению населения, чтобы хоть как-то улучшить ситуацию.

Павел был человек наблюдательный. Он заметил, что путешественники, прибывающие в Джексонвиль на трансатлантических судах, прекрасно одеты; в газетах же писали о бедственном положении пуэрто-риканского народа. И он пришел к выводу, что существуют два Пуэрто-Рико: один, который терпит беспросветную нужду, и другой, который пребывает в неизбывном благоденствии. Оба эти мира открывали широкие возможности для такого, как он, архитектора-самоучки, и он решил эмигрировать на Остров. Было и еще одно преимущество: Пуэрто-Рико был достаточно удален от мира, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог слышать имя Франка Ллойда Райта.

Павел устремился навстречу своей судьбе, и последующие двадцать три года он претворял мечты в реальность. В Сан-Хуане его почитали как обожаемого идола; он заполнил город копиями особняков, церквей и храмов Райта, которые казались пуэрториканцам подлинными и несравненными жемчужинами архитектуры.

Вскоре после прибытия в столицу Павел сделался членом общества «Элкс», которое приняло его с распростертыми объятиями. Он поступил мудро. Это было сообщество избранных, куда входили только иностранцы, многие из которых являлись масонами, как, впрочем, и сам Павел. Они говорили между собой по-английски и всем сообществом ходили из дома в дом, из клуба в клуб. Они были чрезвычайно активны как в частных делах, так и в общественных и имели влиятельные связи в правительстве. Будучи связаны с телефонной компанией, электростанцией, водоочистительными сооружениями, плавильными мастерскими и трамвайным депо, они имели непосредственное отношение к проектам развития Острова.

В день вступления в общество в книге членов «Элкса» Павел написал в графе «специальность» – архитектор. Несколько членов клуба тут же поручили ему проекты своих домов, хотя это были скромные жилища, поскольку члены «Элкса» оставались пуританами и не любили ничего экстравагантного. Но через них Павел познакомился с людьми креольского происхождения – владельцами гасиенд, входившими в Ассоциацию производителей сахара. Это и были те самые люди, которых он видел спускающимися по трапу с пароходов на набережную Джексонвиля, дамы с чернобурками на плечах и мужчины в шляпах от Стэтсона: семейство Калимано, семейство Бен-Лючетти, семейство Хеоргетти, семейство Шукк. Вскоре и сахарные бароны стали заказывать Павлу проекты своих особняков. За ценой они не постоят, говорили они. Они могут потратить столько, сколько захотят. За два года Павел сделался самым процветающим архитектором в столице и основал свою архитектурно-строительную компанию.

Поначалу Милан намеревался бросить вызов привычным вкусам пуэрто-риканской буржуазии проектами в авангардном стиле. Популярность его на Острове была странным явлением, которое он и сам не мог объяснить. Здешние жители издавна привыкли к домам в испанском стиле, с их традиционными крышами, крытыми черепицей, арочными галереями и затемненными гостиными, с коврами, занавесками и разной другой драпировкой, как было принято. Все это, по мнению хозяев, должно было подчеркивать процветание владельцев.

Милан задыхался в этом помпезном великолепии. Он верил во власть разума и сам вел жизнь, где не было места бесполезным вещам, которые могли помешать полету духа. Поэтому его дома были совершенно просты. На окнах не было занавесей. Не надо загораживаться от природы: пусть небо, море и ветер свободно проникают в дом; спать надо на досках, покрытых соломенной циновкой; сидеть на стульях без ватных подушек, чтобы спина была прямой и можно было сосредоточиться, дабы «обнаружить в себе талант, дремавший дотоле в глубине нашего неразумия», как любил повторять Павел. Именно поэтому было так трудно понять восхищение его проектами почитателей-буржуа. Все дело было в моде, она решала все. А мода, как любой инстинкт племени, нелепа и необъяснима.

Буэнавентура много раз пытался наладить отношения с Павлом и наконец добился того, что однажды получил от него согласие прийти на обед в их с Ребекой бунгало на берегу лагуны. Пока накрывали на стол, Буэнавентура предложил Милану осмотреть его земли. Милан согласился и, вникая в суть, внимательно осмотрел владения. Место и в самом деле было райское. В те времена лагуна Аламарес была очищена от кустарника, только по самому берегу заросли стояли нетронутыми. Коровы и полудикие лошади, которые там бродили, были одомашнены и помещены в стойла, а по обеим сторонам авениды Понсе-де-Леон теперь поднялись красивые особняки, земли некоторых соседствовали с землями Буэнавентуры. Вода в лагуне была чистая и глубокая, и в вечерних сумерках ее отсветы казались драгоценными аквамаринами на изящном изгибе залива Пуэнте-дель-Агуа.

Буэнавентура показал Павлу косогор, поросший мягкой травой, где он собирался строить свой дом; источник с глазком зеленоватой воды, журчавшей среди зарослей; голубых крабов, сновавших в лабиринте корней кустарника.

– Дом, где мы живем сейчас, – временное жилье, – сказал он Павлу. – Я хочу, чтобы вы спроектировали нам особняк, более подходящий нашему общественному положению. Заплачу сколько скажете.

Но Милан отклонил предложение.

– Дело не в гонораре, – ответил он осторожно. – Я буквально завален работой и едва справляюсь с теми проектами, к которым уже приступил.

Он знал, что Буэнавентура заплатит сколько угодно, да и место было идеальным, чтобы построить красивый дом. Но Буэнавентура был ему неприятен. Павла раздражали его грубые руки испанского простолюдина, его огромные уши, заросшие волосами, которых ни разу не касалась рука цирюльника, хотя Ребека умоляла его к нему сходить. Кроме того, Павла убивало невежество Буэнавентуры, его провинциальное дурновкусие. Прогуливаясь с ним по имению, тот высокомерно поведал Милану, что его дом должен быть великолепным, но в то же время удобным.

– Мы хотим, чтобы у нас был домашний очаг, а не произведение искусства, о котором будут вестись дискуссии, – заявил он.