Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны

Когда в школе появлялась новая девочка, профессор Керенски обращал на нее особенное внимание, чтобы понять, какое амплуа ей ближе и какую партию она сможет исполнять в спектакле. Эстефания, по его мнению, была романтическая балерина, поскольку отличалась лиризмом и чувственностью. С ее рыжими волосами и белой как молоко кожей ей как нельзя больше подходило танцевать адажио, когда исполнительница кажется фигуркой из снега, которая вот-вот растает в руках партнера. У меня же было амплуа балерины характерной, потому что мой танец всегда был огненно-темпераментным. Мой стиль – это динамика и блеск; мне, с моими волосами цвета гагата и оливковой кожей, больше подходили сарабанды и страстные ритмы Средиземноморья, чем романтические нежности. Я танцевала с такой отдачей, что порой за одно занятие приводила в полную негодность балетные коски. Один раз профессор Керенски мне сказал:

– Мне очень нравится страстность, с которой ты танцуешь, выражая на сцене присущую тебе независимость духа. Надеюсь, ты не потеряешь ее в дальнейшем, потому что это подчеркивает твою индивидуальность.

Он не догадывался, что я танцую с такой страстностью не потому, что оттачиваю какой-то стиль; так я забывала домашние невзгоды.

Всю последнюю неделю перед спектаклем профессор Керенски часами репетировал с Эстефанией, Тони и со мной. Мы были в восторге, что он отдает нам столько времени. Отшумит премьера, но его новаторская хореография отныне будет связана с нашими именами. Мы воспринимали себя как наследие его гения и чувствовали глубокую благодарность. Музыка Стравинского казалась волнами прибоя, который уносил нас в неведомое. Таинство природы звучало в ней и заполняло все вокруг пламенными волнами.

Эстефания часто опаздывала на репетиции, и профессор Керенски, Тони и я начинали без нее. Когда же она наконец появлялась в студии, мы уже заканчивали занятия и спешили домой. Баби всегда приходила за мной, чтобы я не задерживалась, так как дома остывал ужин, а Тони торопился готовить ужин для своей матери, которая не вставала с инвалидной коляски. Тони ездил в свой квартал на велосипеде; я же садилась в синий «понтиак» бабушки Габриэлы, и Эстефания с профессором оставались в студии репетировать.

Наконец настал день спектакля, и около семи вечера мы вышли на улицу Зари с наглаженными костюмами, которые несли на вытянутых руках, чтобы они не помялись. Никого в городе не удивила подобная процессия в такой час – мы шли в черных трико и в розовых балетных тапочках. Понсе – это город, который живет ради зрелищ; люди не пропустят ни одного. И потому каждый дом здесь как маленький театр: на каждом есть балкон, выходящий на улицу. По вечерам обитатели сидят на балконах, болтают и сплетничают или наблюдают спектакль жизни, самый интересный из всех. В тот вечер, когда мы проходили мимо, нам приветливо махали рукой и говорили, что непременно скоро увидят нас в спектакле, который начинался в восемь.

Профессор Керенски не мог оплатить настоящий оркестр, так что музыка была, как говорится, «под фонограмму». Тамара, сидя в оркестровой яме, вручную заводила патефон «Филипс», и звук усиливался благодаря двум рупорам, расположенным по обе стороны сцены и направленным в зал. За неделю были проданы сотни билетов. Почти в каждой обеспеченной семье дочь или племянница учились в студии, так что все высшее общество Понсе было представлено в театре целиком. Профессор Керенски, верный своим идеалам социальной справедливости, дал Тони порядочное количество билетов, чтобы тот распространил их среди своих друзей и родственников, жителей Мачуэло-Абахо, которые хотели прийти посмотреть, как он танцует.

Без четверти восемь в театре яблоку негде было упасть. Отцы и матери девочек, одетые в вечерние костюмы и длинные платья, прогуливались по главному портику между белых колонн или сидели в креслах партера и с левой стороны бенуара, где было чуть прохладнее благодаря открытым окнам. Родственники и друзья Тони, в белых хлопчатобумажных рубашках и разномастных брюках – у кого какие нашлись, – сидели с правой стороны, где окон не было. Жара им, казалось, не мешала. Они улыбались, с удивлением разглядывая огромную люстру из Мурано – подарок итальянского правительства городу Понсе, когда в начале века сопрано Аделина Патти в сопровождении пианиста Луи Готтшелка посетила Остров, – или рассматривали потолок, украшенный лепниной, изображавшей семь муз в туниках и с лавровыми венками, из которых самая выразительная была Терпсихора, муза танца.

Первое отделение спектакля прошло как по маслу, без сучка и задоринки. Мы с Эстефанией исполняли партии Одетты и Одилии, будто летали по воздуху на белых и черных крыльях наших лебединых костюмов. Тони великолепно смотрелся в костюме Зигфрида, – на нем был нарядный короткий сюртук из голубого атласа с золотыми пуговицами, за который тоже заплатили его соседи. Кордебалет из начинающих, под неусыпным оком Тамары, которая следила за ними из оркестровой ямы, держался прекрасно, соблюдая безупречную синхронность. Публика была в восторге, и после заключительной сцены на нас обрушился гром аплодисментов.

Второе отделение началось с непредвиденного казуса. Декорации «Жар-птицы» были гораздо сложнее декораций «Лебединого озера». Профессор Керенски использовал шагаловские мотивы, устроив в глубине сцены костер в сосновом лесу, который был изображен на сценическом заднике, сделанном из полупрозрачного материала. С обеих сторон сцены свисали шифоновые занавеси ярко-красного цвета, которые казались огненными благодаря подсветке. Вентиляторы от «Дженерал электрик», спрятанные в просцениуме, раздували ткань, имитируя ветер.

Зазвучала музыка, и Эстефания начала танцевать первый сольный номер. Она должна была перескакивать через костер, как вдруг ее правая туфелька запуталась в шифоновом занавесе, она потеряла равновесие и растянулась на полу. Тамара остановила патефон, велела опустить занавес, и прошло добрых пятнадцать минут, прежде чем мы смогли начать снова. К счастью, Эстефания ничего себе не повредила, только оцарапала локоть.

Профессора Керенски нигде не было видно. Когда Эстефания упала, все кинулись его искать, но он будто испарился. Тамара была вынуждена выйти из оркестровой ямы, чтобы навести порядок. Снова зазвучала музыка, и Стравинский вновь завладел нами. Казалось, мы танцуем на язычках пламени, на горящих углях. На этот раз Эстефания танцевала гладко, а я была целиком погружена в свою партию. После чего мы выходили на сцену вдвоем, размахивая волшебными перьями в ожидании Жар-птицы.

Я закрыла глаза и еще раз вспомнила слова профессора Керенски: «Если вы наполнитесь звуками музыки, однажды вас посетит вдохновение». Музыка обволакивала меня, как мед, как молоко, как рой жужжащих пчел. Наконец завывание бури Стравинского поглотило меня совершенно, как это много раз бывало во время занятий в студии. Я открыла глаза и, как во сне, увидела Жар-птицу, которая приближалась ко мне. Каждый ее прыжок был похож на вызов закону всемирного тяготения, так высоко она взлетала. Ее костюм был великолепен: ноги казались языками пламени, руки были будто обагрены кровью, а золотая маска словно скрывала все таинства жизни и смерти. Но что более всего обращало на себя внимание – большая красная раковина, свернувшаяся у танцовщика между ног.