Джон Апдайк - Кентавр

Туз бубен: Белая женщина, уже немолодая, сидит на стуле голая и улыбается.

Валет червей: Белая женщина и негр, совершающие акт взаимной любви.

Десятка треф: Четверо лежат квадратом, женщины попеременно с мужчинами – один негр, остальные белые.

Карты были дешевые, плохо напечатанные, и поэтому некоторые подробности, которые мне нестерпимо хотелось увидеть, были едва различимы.

Чтобы скрыть смущение, я равнодушно спросил:

– Где ты их достал?

– В Олтоне, в табачной лавке, – сказал Джонни. – Но надо знать, у кого спросить.

– Неужели и впрямь все пятьдесят две штуки такие? Вот чудеса.

– Все, кроме вот этой, – сказал он и показал мне туза пик. Это был самый обыкновенный туз пик.

– Вот досада.

– Другое дело, если перевернуть его вверх ногами, – сказал он; теперь туз был похож на яблоко с толстым "черным черенком.

Я недоумевал.

– Покажи остальные, – попросил я его.

Джонни взглянул на меня своими хитрыми глазами, и его пушистые щеки порозовели.

– Обожди, учительский сынок, – сказал он. – За это надо платить. Я-то заплатил.

– Но у меня денег нет. Сегодня мы ночевали в гостинице, и отцу пришлось дать портье чек.

– Врешь, у тебя есть доллар. Ты припрятал его от старого дурака. У тебя есть доллар в бумажнике в заднем кармане.

– Но я не могу туда дотянуться, у меня руки скованы.

– Что ж, – сказал он. – Тогда сам купи себе карты, нечего зря трепаться.

И он сунул колоду в карман зеленой, как трава, рубашки из красивой грубошерстной ткани. Поднятый воротник терся на затылке о его прилизанные волосы.

Я попытался достать бумажник; онемевшие плечи ныли; спина была словно приварена к скале. Пенни – она была рядом со мной, и от нес исходил едва уловимый запах невинности – прижалась лицом к моей шее, стараясь достать бумажник.

– Брось, Пенни, – сказал я ей. – Не стоит. Эти деньги понадобятся, потому что мы должны поесть сегодня в городе перед баскетбольным матчем.

– И зачем вы переехали на ферму? – сказала она. – Из-за этого столько неудобств.

– Правда, – сказал я. – Зато теперь нам легче быть вместе.

– Но ты никогда этим не пользовался, – сказала она.

– Один раз воспользовался, – сказал я в свое оправдание и покраснел.

– Хрен с тобой, Питер, на, гляди, – со вздохом сказал Джонни. – И не говори потом, что я жадный.

Он перебрал колоду и опять показал мне валета червей. Картинка мне нравилась – полная завершенность и симметрия, бурный водоворот плоти, лица скрыты белыми пышными бедрами и длинными распущенными волосами женщины. Но подобно тому, как на листе бумаги, заштрихованном черным карандашом, проступают стершиеся, давным-давно закрашенные на крышке парты инициалы и надписи, эта картинка снова оживила во мне тоску и страх за отца.

– Как думаешь, что покажет рентген? – спросил я как бы невзначай.

Он пожал плечами, помычал, что-то прикидывая, и сказал:

– Шансы равные. Может и так и этак обернуться.

– О господи! – воскликнула Пенни и прижала пальцы к губам. – Я забыла помолиться за него.

– Это ничего, – сказал я. – Не думай про это. Забудь, что я просил тебя. Только дай мне кусочек от твоего бифштекса. Маленький кусочек.

Весь сигаретный дым летел мне прямо в лицо; с каждым вдохом я словно глотал серу.

– Полегче, – сказала Пенни. – Этак ты весь мой завтрак съешь.

– Ты так хорошо ко мне относишься, – сказал я. – Почему? – Я задал этот вопрос, чтобы выманить у нее признание.

– Какой у вас теперь урок? – спросил Кеджерайз своим противным пустым голосом. Он тоже был с нами.

– Латынь. А я и не открывал этот вонючий учебник. Где там! Всю ночь шлялся с отцом взад-вперед по Олтону.

– То-то мисс Апплтон порадуется, – сказал Кеджерайз. Он завидовал моим способностям.

– Ну, Колдуэллу она, небось, все простит, – сказала Пенни. Ей хотелось острить, а я этого не любил; не такая уж она была умная, и это ей не шло.

– Странный разговор, – сказал я. – Что это значит?

– А ты не замечал разве? – Ее зеленые глаза стали Совсем круглыми. Твой отец и Эстер вечно любезничают в коридоре. Она от него без ума.

– Да ты рехнулась, – сказал я. – У тебя просто помешательство на сексуальной почве.

Я хотел пошутить, но, странное дело, она рассердилась:

– А ты, значит, ничего не видишь, да, Питер? Спрятался в свою кожу, как в броню, и никого на свете не замечаешь?

«Кожа»... От этого слова я вздрогнул; но я был уверен, что она ничего не знает про мою кожу. Лицо и руки у меня были чистые, а больше она ничего не видела. Я терзался и боялся ее любви; ведь если она меня любит, значит, в конце концов мы сблизимся и придет мучительный миг, когда я должен буду обнажить перед ней свое тело... «Прости меня, – вдруг застучало у меня в мозгу, – прости, прости».

Джонни Дедмен, уязвленный тем, что на него не обращают внимания – в конце концов должны же младшие ценить, что он, старшеклассник, снисходит до них, – стасовал свою похабную колоду и притворно хихикнул.

– А вот картинка, умрешь, – сказал он. – Четверка стерв. То бишь черв. Женщина с быком.

Майнор бросился к нашему столу. Его лысина сверкала яростью, и ярость струилась из раздувавшихся ноздрей.

– Пр-р-о-чь! – зарычал он. – Убери! И не смей больше с этой дрянью сюда показываться.

Дедмен поднял голову, взглянул на него, помаргивая длинными загнутыми ресницами невинно и выжидающе. Потом процедил сквозь зубы:

– Шел бы лучше конину свою рубить.

Мисс Апплтон едва переводила дух – видно, ей нелегко было сюда взобраться.

– Питер, переведи, – сказала она и прочитала, безупречно произнося долгие и краткие гласные:

Dixit, et avertens rosea cervice rsfulsit,

ambrosiaeque comae divinum vertice odorem

spiravere, pedes vestis defluxit ad inios,

et vera incessu patuit dea

<���Молвила и, обретясь, проблистала выей румяной;

И, как амброзия, дух божественный пролили косы

С темени; пали струей до самых ног одеянья;

В поступи явно сказалась богиня.

(Вергилий, «Энеида», перевод В.Брюсова и С.Соловьева)>.

Она выговаривала эти звонкие слова с латинским выражением лица: углы губ сурово опущены, брови подняты и неподвижны, на щеках – возвышенная бледность. А на уроке французского языка лицо у нее бывало совсем другое: щеки как яблоки, брови вздрагивают, губы сморщены, углы рта задорно подергиваются.

– Она сказала... – начал я.

– Молвила. Она молвила так, – поправила мисс Апплтон.

– Она молвила и... и... покраснела.

– Что у нее покраснело? Не лицо. Только cervice.

– Она молвила и, повернув свое... э-э... розовое чрево. – Смех в классе. Я смутился.

– Нет! Cervice, cervice. Шею.

– Она молвила и, поворачивая...

– Повернувшись.

– Она молвила, повернувшись, и ее розовая шея сверкнула.

– Очень хорошо.