Тони Моррисон - Жалость

Вот интересно! Ты мне этого не говорил, теперь буду знать. Если моя мать не умерла, может, это она меня учит?

Мне кажется, одна только я и спала, а проснувшись, даже устыдилась: со двора вовсю неслось мычанье. От лежавшего в доме козленка тоже послышалось: бя-а, тогда Вдова взяла его на руки и вынесла, чтобы за ним поухаживала мама-коза. Вернулась, отворила ставни обоих окон и широко распахнула дверь. Тут же в дом вперевалку вошли два гуся, за ними с важным видом — курица. Еще одна влетела в окно, птицы принялись расхаживать, выискивать и клевать крошки. Спросившись, я сходила на горшок, стоявший за рогожной занавеской. Выйдя, увидела, что Дочка Джейн сидит, закрыв лицо руками, а мать бередит ее раны на ноге. Помимо высохших показались новые струйки крови. [7] Этот эпизод — напоминание о реальном поветрии гонений на мнимых ведьм и бесов в Салеме (колония залива Массачусетс) весной и летом 1692 года. Тогда повесили и замучили 25 человек, не говоря уже о сотнях арестованных, в числе которых была четырехлетняя Дороти Гуд (умершая в тюрьме). Характерно, что четырехлетняя девочка проходила по делу отдельным, самостоятельным обвиняемым, и была арестована шерифом согласно отдельному ордеру. Быстро — лет через 10–12 — начавшийся процесс реабилитации затянулся на 300 лет: последние жертвы были оправданы 31 октября 2001 г. В дверях появился козел, вошел и направился прямо к соломе, равнодушно ухватил клок, потянул. Дочка Джейн застонала. Завершив кровопускание, Вдова встала, вытолкала козла вон.

Перед завтраком из хлеба с простоквашей Вдова и Дочка Джейн взялись за руки, склонили головы и забормотали. Я сделала то же самое, стала шептать молитву, которую учил повторять по утрам и вечерам падре; ее и мама со мной повторяла: Патер ностер, кви эс ин целис, санктифицэтур номен туум… Потом подняла руку ко лбу, но поймала на себе хмурый взгляд Дочки Джейн. Смотрю, головой трясет, — дескать, нет! Ну ладно, притворилась, что поправляю чепец. Вдова положила в простоквашу варенье, мы стали есть. Дочка Джейн есть отказалась, ее порцию мы с Вдовой поделили. После этого Вдова разожгла очаг, поставила чайник. Собрав со стола миски и ложки, я пошла в чулан, где на узкой скамье стоял ушат с водой, все тщательно перемыла и вытерла. Воздух словно сгустился. В чайнике, висящем над огнем, вода вскипела. Я обернулась, смотрю: выходящий из него пар против каменной кладки вздувается клубами. Одно такое облако тотчас замерло, повиснув мглою в виде песьей морды.

Шаги на крыльце мы услышали все вдруг. Я еще возилась в чулане, не видела, кто вошел, но слышала разговор. Вдова предложила пришлым садиться. Не захотели. Мужской голос сказал, что пока это все предварительно, но свидетелей несколько. Вдова прервала его, дескать, глаз ее дочки косит, потому что таким его Господь сотворил, а колдовской силы в нем нет. Да вы взгляните, — взмолилась она, — взгляните на ее раны! Сын Божий кровоточил! Мы все кровоточим! Но ведьмы — никогда.

Я вошла в комнату. Там стоял мужчина, три женщины и девочка, напомнившая мне меня в то время, когда от меня отказалась мать. Только я успела подумать, до чего она мила, как она вскрикнула и спряталась за юбками одной из женщин. Тут все пришлые повернулись, стали смотреть на меня. Женщины рты открыли. Посох мужчины стукнул об пол, отчего остававшаяся в комнате курица закудахтала, забила крыльями. Одна из женщин прикрыла рукой глаза: Господи, — говорит, — спаси и помилуй люди твоя! Девочка заплакала, заревела. Вдова замахала на них руками: это, — говорит, — гостья, странница, искала укрыться на ночь! Мы пустили ее, — как отказать? — накормили. На которую ночь? — спросил мужчина. На эту, которая прошла, — отвечает. Тут заговорила одна из пришлых женщин. Я, — говорит, — в жизни не видела, чтобы человек таким черным был. Тю-у, — говорит вторая. — Нашла невидаль! Я их знаешь сколько повидала — таких чернущих. Из Африки она. Из Африки — это еще мало сказать! — подала голос еще одна. И сразу первая: Смотрите, смотрите, что с ребенком делается! — и на девочку показывает, а та трясется и рыдает, за нее прячась. Слышите? Слышите? М-мм, и впрямь, — соглашается вторая. Черный Человек среди нас. Это его прислужница. А девочка все рыдает взахлеб. Женщина, за чьи юбки она цепляется, выводит ее во двор, там она быстро затихает. А я ни сном ни духом, понимаю только, что я в опасности, как то показывала песья морда, и защитить меня может только Хозяйка. Кричу: стойте! Пожалуйста, — кричу, — сэр! Они (наверное, от неожиданности) смолкли, я смогла говорить. Давайте я вам подорожную покажу, — уже потише предложила я. — Там все прописано. Ничья я не прислужница, кроме своей Хозяйки. Тут я со всей возможной быстротой снимаю сапог и скатываю чулок с ноги. Женщины поджимают губы, мужчина чуть отводит взгляд, потом опять смотрит. Я вынимаю письмо Хозяйки и протягиваю им, но никто не хочет его касаться. Мужчина приказывает мне положить его на стол, но все равно сломать печать опасается. Велит сделать это Вдове. Она цепляет сургуч ногтем. Когда печать отпадает, разворачивает лист. Бумага грубая, топорщится. Все, включая Дочку Джейн, которая даже привстала со своей постели, рассматривают строчки, держа письмо вверх ногами, так что мне ясно: из них грамоту знает один мужчина. Прижав бумагу концом посоха, он переворачивает ее как нужно и крепко держит, будто письмо может вдруг улететь или без огня обратиться у него на глазах в пепел. Низко склоняется, разглядывает вблизи. Потом берет в руку и громко читает.

Я, нижеподписавшаяся миссис Ребекка Ваарк из Милтона сим удостоверяю личность особы женского пола, держательницы письма. Она принадлежит мне и может быть опознана по следу от ожога на ладони левой руки.

Настоящим прошу также не чинить ей злого обстояния, оказывая, напротив, всякое поможение и содействие, какое ей будет потребно для успешного исполнения урока. Земные наши жизни, моя особо, зависят от быстрейшаго ея возвращения.

Своеручно начертано Ребеккой Ваарк, Хозяйкой.

Милтон, 1690 год, мая 18 дня.

За исключением тихого шевеления Дочки Джейн, тишина стоит полная. Мужчина смотрит на меня, опять на письмо, снова на меня и на письмо. Вновь на меня и еще раз на письмо. Ну, видите? — спрашивает Вдова. Не обращая на нее внимания, он поворачивается к двум женщинам, о чем-то с ними перешептывается. Они показывают мне на дверь, которая ведет, как выяснилось, в кладовую, и там, между ящиками, коробами и прялкой, велят мне раздеться. Не прикасаясь, показывают, что делать. Явить им зубы, язык. Хмуро разглядывают след от ожога на ладони, той, что ты целовал, чтобы прохладить. Заглядывают мне под мышки, между ног. Заставляют поворачиваться семо и овамо, наклоняются осмотреть ноги. Стоя голой под их взглядами, я смотрю за тем, что выражают их глаза. Нет, ненависти нет, как нет ни страха, ни отвращения, но они смотрят на мое тело словно вчуже, не узнавая. Свиньи и то, отрывая рыла свои от корыта, смотрят осмысленней. Глядеть в глаза мне избегают так же, как ты велел не взглядывать в глаза медведям, чтобы те, придя в горячество, не взыграли. В конце концов разрешают одеваться и выходят, затворив за собой дверь. Оделась. Слышу — спорят. Маленькая девочка вернулась, уже не плачет, но то и дело повторяет: ай-страшно, ай-страшно. Женский голос спрашивает: а не мог ли письмо написать Диавол. Другая подхватывает: спрашиваешь! Лукавый — он же весь обмана и коварства исполнен! На карте человеческая жизнь, — напоминает Вдова. — Кого-то за это Бог накажет! Тут забухтел мужской голос. Мы эт-то сами не рассудим, — говорит он. — Вот изучим, порадеем, помолимся и вернемся с ответом. Пока, стало быть, им не ясно, прислужница я Черного Человека или нет. Я вхожу в комнату, девочка вскрикивает, загораживается руками. Женщины ее окружают, уводят. Мужчина велит из дому не выходить. Письмо уносит с собой. Вдова плетется за ним по двору и умоляет, умоляет…