Юрий Буйда - Переправа через Иордан (Книга рассказов)

- Да я редко, - смутился Фома. - По случаю. А так оно, конечно, грешно. Ты давно здесь обретаешься?

- Года три. - Фотий вытер губы рукавом, выпил и закурил. - После академии поскитался по России... а лучше места этого хренова не нашел... Хоть при деле: за могилками ухаживаю. Поначалу думал скит здесь обустроить, да, видно, Бог не велел. Вместо верующих зачастили ко мне милиционеры: покажи бумаги, то да се... Ну и плюнул. Живу урод уродом и не жалуюсь.

- Юродивый, значит. - Отец Фома налил в стаканчики. - Так это подвиг. Ты, конечно, извини, но ты-то чего в бродяги подался? В эти самые Черные Бороды? Если, конечно, Господь позвал...

Они чокнулись.

- Ни хрена не позвал, - сказал Фотий, жуя сало с хлебом. - Вкусное сало с чесноком - люблю! - Выпил, закурил, отвалившись от костра. - Озарение мне, брат, было. Ну, озарение не озарение, а настоящее озверение. Прилипла вдруг мысль: покинул Господь наши храмы, брезгует нами, и мы все, священство, превратились в глупых клоунов, не стесняющихся брать взятки у бандитов. А кто еще сейчас на храмы дает? Бандиты, конечно. Плюнул я на все и выложил свои мысли и братии, и архиерею...

- И погнали тебя в шею, - невесело подхватил Фома. - Стал ты никто и имени никакого, потому что юродивый, сам понимаешь, не имя, а вся жизнь и подвиг самоистязания... Вся жизнь!

- Стал никто, - повторил задумчиво Фотий. - Ты никогда, отец, не задумывался, что жизнь христианина, а особенно же православного священнослужителя, - сплошной и нескончаемый компромисс? Душа жаждет воспарить, а тело - не дает...

Фома кивнул.

- На самом деле было мне видение, и не спьяну. Будто служу я пасхальную службу в Святую Ночь, храм полон народа - мужчины, женщины, даже дети. Измучились все, исстрадались, и у каждого не только физическая усталость, а душевное страдание. Потому и ждут разрешения, последнего слова. И вот я возглашаю: "Христос воскрес!" И все, кто ни есть в храме, с радостью подхватывают: "Воистину воскрес!" Все вроде как полагается, а что-то не дает мне покоя. Присмотрелся я к ближайшим верующим, а это не люди, брат, а обезьяны.

Фома затряс головой от испуга.

- Туда гляну - обезьяны в платочках, - продолжал Фотий. - Сюда взор обращу - опять мартышки какие-то кривляются. И все кривляются, рожи строят и при этом вопят как оглашенные: "Воистину воскрес!" Очнулся я и понял, что это - знак. И ушел...

Фотий сел, опустив голову на сомкнутые колени.

- Мучительно ж так жить-то, - робко проговорил Фома. - В пустоте вращаешься, брат, так и до безумия недалеко...

Черная Борода вздохнул:

- Пробовал я к одной бабе прибиться, да не вынес: дура. А скорее - я дурак, потому что людей надо принимать такими, каковы они есть. А она... Он сплюнул в костер. - Хорошая была женщина. Такая не пропадет. Я же...

- А у меня еще во фляжке осталось, - плачущим голосом перебил отец Фома. - Как мне батюшка мой вдалбливал, не бывает конца света, но лишь начало новой жизни, это-то и страшно, страшнее ужаса... Со здоровьицем, Фотий!

- Разбудоражил я тебя, извини. - Фотий сел к костру ближе, принял из рук Фомы стаканчик. - Но как же быть дальше? Как жить? Как Он? Он?! С обезьянами?! Не отвечай! Я сам был священником, знаю, что ты ответишь. А похоже, что мне самое страшное остается: жить с вопросом, на который нет и не будет ответа.

Они выпили.

Оба устали и хотели спать.

- Здесь место возвышенное - можно и заночевать, - сказал Фотий. - А по низинам дым застаивается. Огонь на нас идет.

- Так, может, паромом назад вернемся? - ласково предложил Фома. Мотоцикл закатим - и поплывем. А?

Фотий внимательно посмотрел на него:

- Ты это всерьез насчет парома?

- Конечно.

Черная Борода усмехнулся:

- И куда поплывем?

- На тот берег.

- А он есть? Ты уверен? Воду видал?

Теперь уже Фома в упор посмотрел на Черную Бороду.

- Не знаю, - сказал он. - И огонь Яхве разгорелся среди них, и пожрал край стана. Но хоть какой-нибудь краешек нам останется?

- Где-нибудь да проснемся, - проговорил Фотий. - Где - одному Господу ведомо.

Фома огляделся. Туман, смешанный с дымом, был так густ, что трудно было различить даже ближайшие кусты.

Мужчины опустились на колени, сложив молитвенно руки, и замерли в ожидании.

Фыркая тусклыми багровыми языками, огонь в мгновенье ока пожрал окружающие кусты, лизнул склоненные фигуры и уполз в ложбину.

Фома шевельнулся - куски одежды посыпались с него пеплом.

Фотий открыл глаза. Огонь лишил его бровей и ресниц, но не тронул черной бороды.

Оба молчали. И все так же молча, уже будучи не в силах переносить усталость, они легли бок о бок и уснули, так и не ответив себе на вопрос, на каком берегу им суждено проснуться...

Отец редко когда рассказывал о своем старшем брате. В семейном альбоме сохранилась лишь фигурно обрезанная фотография вытянувшегося в струнку молодого офицера со знаками различия на воротнике, высоко державшего лошадиное лицо со впалыми щеками и прижимавшего руки к бедрам. Снимок был сделан, видимо, дома: за спиной офицера различалось полузашторенное окно, а над окном - тяжелый подбородок и известные всей России усы. Остальное оказалось за кадром. "Это Сергей, - сказал отец. - Воевал в Уральском добровольческом корпусе, а в конце войны, считай, исчез. Последнее письмо мы получили от него из Норильска". Потом, много позднее, были письма с Алтая и из Казахстана.

И вот неожиданно Сергей, которого из-за густой седой бороды я тотчас прозвал дедом, появился в нашем доме. Его поселили наверху, в маленькой, но уютной комнатенке, которая всегда считалась моей. "Ты уже не ребенок, сказала мать. - Будешь спать в гостиной. А ему нужен покой". Тем же вечером было устроено застолье с вином, и я узнал, что Сергей - дед Сергей - попал после войны в Норильск, а вскоре - на Колыму. "Тяжелая память!" - вздохнула мать. "Вообще почти никакой, - ответил дед Сергей. - Помню только о страхе быть похороненным в золотых колымских ямах, как другие. - Он улыбнулся. Мне повезло: я выскочил из третьего списка". Выяснилось, что в список номер три включали умерших от непосильного труда или застреленных при попытке побега. Больше к этой теме за столом не возвращались.

Гораздо непонятнее для меня было то, что больной раком человек - а у дяди Сергея был рак - все еще жив. Тогда я (да и не только я) был твердо уверен в том, что больные раком безнадежны и сгорают как спички. Так, во всяком случае, считала наша приходящая домработница Индейка. Она пророчила ему смерть скорую и ужасную.

Раз в месяц он обследовался в больнице, находившейся метрах в трехстах от нашего дома, каждый день выпивал чекушку водки, а на ночь принимал нембутал. Иногда у него пропадал слух, и чтобы он мог отвечать на телефонные звонки, отец установил на аппарате лампочку.