Марк Гиршин - Дневник простака. Случай в гостинице на 44-й улице

Я пошел в парк. Там почти никого не было. Туман, мокро. И горят фонари лимонного цвета, вчерашний снег растаял. Только на траве немного осталось. И на скалах. Настроение плохое.

Из парка начал звонить газетчику, которому отдал заметку, но решил, раз ее не напечатали, то от него ничего не зависит, и нечего жаловаться. Ведь опыт у меня уже был. Когда задираешь начальство, должен знать, что тебя ожидает мало приятного, и нечего жаловаться. Написал же в приказе директор издательства, что по моей вине была задержана сдача в производство брошюры передовика-ремонтника трамвайно-троллейбусного управления, чтобы на этом основании объявить мне выговор, хотя всем было известно, что я сдал материалы своевременно. А эти объявили меня алкоголиком. Почти то же самое.

Я еще ходил по парку, потом вспомнил, что сегодня ничего не ел, и побежал домой, так вдруг захотелось. Сварил концентрат, а потом посмотрел, что за талончики дал мне внизу дежурный. Один был от Гана, который, конечно, уже видел мое фото в «Новой Речи» и горел нетерпением поговорить. Но я ему решил не звонить. Остальные были, я не сомневаюсь, от возмущенных моей низостью читателей газеты. После длинных ночных разговоров с Ритой мне хотелось выспаться. Пока внизу дежурил мой враг, который никого с моим телефоном не соединит, я мог себе это позволить. А письмо со штампом я решил перевести со словарем потом. Здесь для меня работы часа на два. Но когда я лег, то вспомнил, что на штампе стоит слово «юстиция», конечно, уже не мог лежать спокойно и сел переводить.

Это вызов на жюри, на послезавтра. Думал побежать к Гану посоветоваться или хотя бы узнать, что такое жюри, даже надел плащ, но остался дома. Ясно, не спортивное, раз стоит слово «юстиция». Все равно, если они решат, что я должен был спасать Вову, значит, у них есть такой закон, и ничего не докажешь. Самое лучшее было бы написать рассказ о треугольной комнате и не думать, посадят тебя или нет. Как ночью из этой комнаты виден цветной туман над Бродвеем и черные от смолы крыши соседних домов, на одной крыше воздвигнута реклама курильщика «Уинстон», и все время из его рта валил настоящий дым. А с улицы доносился вой полицейских сирен.

Он прошел, даже не заметил, как. Писал рассказ о треугольной комнате. Сначала я описал пары, которые там побывали в течение суток, а потом эмигранта, он сидит после работы на кровати, даже грязной куртки не снял, такое настроение. Пришла уборщица, постелила свежую простыню, а подушку я снова положил на телефон, не хочется ни с кем говорить. Это было утром, и только когда в моем колодце стало совсем темно, а из номера напротив бросился в глаза красный свет, я поднялся. Вышел на улицу и вспомнил, как в треугольной комнате шипели радиаторы отопления. Вернулся и дописал. На улице дождь, но я еще выйду.

Когда сворачивал из коридора на лестницу, увидел, как из лифта вышел Ган и направился к моей двери. Вся его фигура была полна любопытства, я едва не рассмеялся. Интересно было бы посмотреть на него, когда на стук в дверь ему никто не ответит.

Ходил по улицам. Я читал в «Новой Речи», здесь наказания такие легкие, что даже не верится. Но та же газета писала, что кто-то украл в магазине пакетик мяса, и его посадили чуть ли не на всю жизнь. Кому какой судья попадется. А рассчитывать, что ОМО наймет мне адвоката, не приходится. Вот если бы я торговал наркотиками, тогда они не поскупились бы на залог, чтобы такой человек не томился за решеткой. А «Новая Речь» тут же придумала бы что-нибудь в мое оправдание. А так я один, и никому нет до меня дела.

Тянуло поскорее вернуться перечитать рассказ, я был рад отвлечься и пошел в гостиницу. Пары я изобразил в рассказе такие. Эмигранта и деву, которая расчесывала волосы на ступеньках гостиницы, Нолу и мастера по ремонту в распахнутой рубашке и себя с Ритой, поскольку Рите хотелось отдохнуть от своей безалаберной квартиры со швейцаром у входа.

Писал и думал, как мне не повезло с Нолой. Но потом я сказал себе: сокрушаться от того, что я себе никого не нашел, пустое занятие. Все равно, как если бы я грыз себя, почему я не сапожник, им и по специальности легко устроиться и зарабатывают много. Я сам убедился, когда хотел поставить набойки.

Лег, но спать не мог, наверное, из-за завтрашнего жюри. Снял подушку с телефона, может быть, кто-нибудь позвонит. Хотя бы Ган, я бы спросил у него, что значит велфэр. Все забывал. Но никто не звонил. Не удивительно, полтретьего было ночи.

Проснулся и увидел, что опаздываю. Едва успел побриться. Когда пришел, в зале ожидания была уже Люся и ее родственники. Они себя и здесь чувствовали как дома, разбросали по стульям одежду и, собираясь кучками, шушукались, как заговорщики, прихлебывая кофе из бумажных стаканчиков. Пол пестрел придавленными окурками со следами губной помады. А в двух шагах пепельницы. Я вышел в коридор, и тут же вслед за мной из дверей выглянула какая-то старушка, увидела меня и вернулась в зал, наверное, с успокоительным известием, что я не убежал. Конечно, у вовиных родственников, не говоря уже о Люсе, были основания меня ненавидеть, но я не заметил, чтоб они находились в таком уж похоронном настроении, иначе не превратили бы зал ожидания в закусочную.

А кандидат наук вбежал с улицы и неожиданно наткнулся на меня. Даже не знаю, как у меня вырвалось: «Зачем вы наврали обо мне в газете?..» Но он тут же пришел в себя и как ни в чем не бывало ответил, что это не он. Даже спросил, где Люся, и я ему показал. Но по лицу было видно, что он. И как раз в это время кто-то хлопнул меня по плечу. Это был сатирик. Он сказал, что с большим сочувствием относится ко мне после гангстерской публикации моего фото, за такие вещи морду бьют. А кто это сделал, я спросил. Но он ответил, что мы еще об этом поговорим, а пока надо, чтоб ваше дело не дошло до суда. На мой вопрос, чем отличается большое жюри от суда, он сказал, если жюри найдет, что я виновен, тогда я предстану перед судом. А если нет, мы с вами по выходе обязательно отметим это дело. Я признался, я чувствую, что-то мне обязательно дадут. Тогда мы с женой будем носить вам передачи, он пообещал. Такой пустой разговор.

Сейчас, когда все позади, я понимаю, насколько в тот момент пал духом, если ухватился за сочувствие этого сатирика, как за соломинку. Так на меня подействовала враждебность и самоуверенность вовиных родственников, жаждущих моей крови. Что бы ни было на уме у этого сатирика, но только за то, что он демонстративно стал на мою сторону, я ему век обязан. Тем более, голос у него такой громкий, что все оглядываются. Он носит дубленку, а на голове огромную пыжиковую шапку. У кандидата наук и у Вовы с Люсей тоже такие наряды, привезенные из Союза. Там их можно было достать только из-под полы и за большие деньги. Они служили свидетельством преуспеяния, по которому свой узнавал своего. Очевидно, здесь тоже. Правда, брюки сатирика были замызганы, а ботинки не чищены. Но это делало его еще заметней.