Игорь Губерман - Путеводитель по стране сионских мудрецов

А еще нам знакома секретарша нашего семейного врача, милая женщина с веселыми серыми глазами, хозяйка огромного мастифа. Сыну любовь к собакам передалась по наследству, и в армии он оказался в «собачьем взводе». Но когда в газете мелькнула фотография погибшего вчера в Газе славного парня в военной форме с собакой, то почему-то не сообразили мы (или не хотели сообразить) и только через три дня, в приемной врача, увидели эту же фотографию и текст с соболезнованием и извещением, где проходит шива — неделя траура. По малодушию своему не нашли мы в себе сил поехать к ней домой и когда через пару месяцев столкнулись с ней, то трусливо отводили глаза в сторону, не в силах поднять их на ее осунувшееся полинявшее лицо.

И так мы встречались еще несколько раз, но она держалась замечательно и однажды улыбнулась и даже рассказала что-то смешное, только серые глаза у нее были тусклыми. Не дай бог, шепчем мы суеверно, не дай бог. А ведь после этого надо жить, как жил Давид и живет эта женщина.

А царь Давид старел. И, как водится, сам он осознал это позже, чем другие. Среди прочего старость ужасна тем, что ты, сам того не замечая, становишься помехой. Во всем. Ты занимаешь чужое время, рассказывая о том, что плохо спал ночью (интересно, что подобное замечание миловидной девушки вызывает совершенно иную реакцию), и ты занимаешь место — не важно, письменный стол, кровать или престол, — на которое метят другие. И слово твое уже не слово, и если вообще его выслушивают, то из вежливости.

И если природа, в соответствии с ее неумолимыми законами, еще не убрала тебя, то об этом обязательно позаботятся твои наследники.

*

Обманчиво понурое старение:

хотя уже снаружи тело скрючено,

внутри творится прежнее горение,

на пламя только нет уже горючего.

*

С годами дни становятся короче,

несбывшееся вяжется узлом,

и полнятся томительные ночи

пленительными снами о былом.

В немаленькой семье Давида начались катавасии и безобразия. Для начала его сын по имени Амнон трахнул свою сестру Фамарь. Сестра, правда, была сводной, но это не извинение: инцест есть инцест. Папочка поплакал — и простил всех. После чего родной брат Фамари Авессалом убил своего брата Амнона — сводного, конечно, но убийство есть убийство. А папочке что делать? Папочка поплакал, посокрушался и… простил. Чем, естественно, только подкинул дров в ярко пылавший костер страстей амбициозного сынка.

Дело кончилось тем, что престарелый папаша еле ноги унес от ретивого сына, и Авессалом, воцарившись в Иерусалиме, первым делом перетрахал всех папашиных наложниц. Во-первых, из символических соображений, а во-вторых… во-вторых, сексуальным аппетитом сынок пошел в папу — ген не вода. Давид и это был готов простить (кто не становится на склоне лет жестокосердным, маразматиком и занудой, становится добряком, маразматиком и занудой), но тут взбунтовались его приближенные, старые боевые товарищи.

В общем, проистекла быстрая гражданская война, в ходе которой старая гвардия наподдавала зазнавшимся щенкам. Авессалом же, позорно удирая с поля битвы, запутался своими длинными волосами в ветвях дерева, повис и в таком неловком положении был укокошен. (Этот факт стоит иметь в виду всем мужчинам, отращивающим длинные волосы.)

Давид (который умолял не убивать сына), узнав об этом, разразился прекрасным плачем. И опять, вернувшись на престол, царь никого пальцем не тронул. А Авессалома похоронили в Кедронской долине, где рядом с его мавзолеем находятся гробницы пророка Захарии, царя Иосафата и еще несколько. Очень интересный некрополь.

В гробницу Авессалома по еврейской традиции принято швырять камни в назидание непослушным детям, однако, несмотря на то что камни швыряют уже три тысячи лет, дети остаются такими же.

Тут одному из авторов уж очень захотелось рассказать одну забавную историю. Вскоре по приезде в Израиль получил я вдруг повестку из какого-то невнятного учреждения. Приехать предлагалось в Тель-Авив. Бывалые приятели мне вмиг объяснили, что вызывают меня в службу местной контрразведки. Будут меня там расспрашивать про мою жизнь — с кем встречался и не знаю ли таких-то и таких-то. И не езжай, если не хочешь, дело добровольное: как максимум — пришлют еще повестку и забудут.

Но я, конечно же, поехал! Предвкушая, как я интересно и значительно поговорю с каким-нибудь матерым знатоком.

Принял меня очень пожилой и сонный человек с лицом, донельзя изборожденным морщинами. И задавал он мне пустые и формальные вопросы — про учебу, службу и занятия. Начал я сопеть и злиться через полчаса, ругательски ругая (про себя) его медлительность и старческую вялость и свою наивность с глупостью, что я сюда поперся. Но потом я устыдился и подумал: может быть, я разговариваю с неким редкого бесстрашия старым разведчиком, что коротает здесь свое пенсионное время, а еще недавно… Может быть, в Энтеббе он летал освобождать заложников или выслеживал, возможно, Эйхмана? Так может сморщиться лицо от лет опасных, прожитых не просто и не попусту…

— Иосиф, — голос мой был вкрадчив и почтителен, — у вас такое утомленное лицо ведь неспроста? Вы явно провели жизнь, полную опасностей и нервных встрясок. Это от былых переживаний и волнений? Расскажите, если не секрет.

Старик польщенно улыбнулся, широко раскрылись его блеклые полуприкрытые глаза, и с нежностью он мне ответил:

— Вы очень проницательны, мой друг. Я действительно прожил очень нервную жизнь. Я тридцать лет преподавал в школе…

А царь меж тем был уже совсем стар, и даже жаркое израильское солнце не могло согреть стынущие кости. Каково было ему, великому царю, ощущать себя зависимым, ибо самое, быть может, страшное в старости — это зависимость от тех, кому раньше ты был опорой; зависимость от их готовности переброситься с тобой словом, которого ты ждешь сильнее, чем заброшенный на необитаемый остров — паруса на горизонте, ибо никакое одиночество не сравнится с одиночеством старости. И неожиданно вещи, находившиеся раньше даже не на обочине сознания, а гораздо дальше, властно растолкав высокие мысли и глубокие чувства, нагло утверждаются в самом центре, и все твое бытие вращается вокруг этих простейших потребностей и отправлений. А какое унижение — притворяться, что слышишь, когда на деле пытаешься по движению губ угадать, о чем речь, но и это не получается, ибо отказывает зрение…

И наконец, когда ты, человек, которому достаточно было бросить взгляд на женщину, чтобы ее сердце вспыхнуло огнем желания, не просто утерял этот дар, но утерял вообще всяческую способность и желание, и гарем твой сидит, лежит, стоит, а точнее — попусту простаивает, — какое это унижение, какая тоска, особенно для такого мужчины, каким был Давид… А забывчивость — когда начинаешь говорить и на середине фразы уже не знаешь, для чего, зачем и что именно хотел сказать? А выпавшие зубы и натирающие десны протезы? И наконец, точащая мозг мысль, что никому ты не нужен, и все только и ждут, когда ты очистишь место.