Павел Крусанов - Ночь внутри

Сегодня имя Павла Крусанова на слуху у всех, кто вообще интересуется современной русской литературой. Его книги (прежде всего "Укус ангела" и "Бессмертник") включаются в самые различные рейтинги и шорт-листы, а ссылка на Крусанова становится расхожим литературно-критическим аргументом, знаком направления, символом определенного типа письма. Не все приемлют направление, да и литературные предпочтения писателя многих раздражают, но и высказывания недоброжелательных критиков свидетельствуют, что со словом Павла Крусанова приходится считаться. Презрев уже занятые литературные ниши и заселенные островки, автор предъявил свой вымышленный мир на правах эталона очевидности. Именно так осуществляется штурм бастиона признанности: равновесие прежде сказанного должно быть нарушено, и притом - сразу.

Однако здесь, в поле свершившегося признания, произрастают не только лавры. Есть и тернии, практически незнакомые обитателям маленьких островков. Муiка неуслышанности, этот вечный и едва ли не главный компонент писательского самочувствия, остается теперь позади: но ведь значит же что-то сгустившаяся напряженность встречных ожиданий? Разве не усиливает тревогу теперь уже гарантированное внимание смирившихся с успехом критиков и очарованных читателей? Состояние очарованности пройдет, если воздействие чар не возобновится или будет ослаблено... А критики будут пристально отслеживать новые публикации в надежде отыграться - и они не упустят своего, если только представится случай. Писать навстречу изготовившейся молве значит испытать степень риска, неведомую обитателям андеграунда, тут уже не поможет романтический миф гонимого художника. А оставаться модным писателем до конца своих дней есть участь куда более редкая и трудная, чем прижизненный статус классика.

Роман "Ночь внутри" нельзя, собственно говоря, назвать новым: перед нами авторский римейк одного из ранних текстов. Тем более интересна воля художника, дающая теперь уже окончательную санкцию состоявшемуся произведению. Роман предназначен для внимательного, пристального чтения; здесь, в отличие от "Укуса ангела", нет отдельных блесток, не расставлены специальные ловушки с приманками, предназначенными для всякого возможного читателя. Эффект воздействия жестко связан с композицией всего целого - и эффект стоит того, чтобы его испытать. Компоненты замысла сопряжены друг с другом прочно, и притом единственно возможным образом - что как раз и является определением литературного мастерства. Но попробуем все же, насколько это возможно, поочередно всмотреться в различные измерения текста.

Рассказываемая в романе история лишь на первый взгляд отсылает к конкретным эпизодам недавней истории России, по существу же перед нами краткая монограмма истории как таковой, со всеми ее архетипами и особенностями, сгущенными в реальном времени повествования. Полигоном избран городок Мельня, где когда-то поселились братья Зотовы, продолжительность действия - один век, причем век двадцатый, заведомо исключающий преемственность событий. Как будто бы весь запас проектов истории был высыпан в горловину единственного столетия, чтобы не дать реализоваться ни одному из них. Больше всего России не хватало постепенности, что и привело к хроническому дефициту, дефициту времени. Времени не было даже для того, чтобы устать. Версии различного будущего истощали себя в борьбе за скудное настоящее. Не было времени, чтобы прожить свою жизнь, и поколения сменялись (или сметались), успевая прожить лишь чужую случайную жизнь и не успевая этого заметить.

Текст строится из накладывающихся друг на друга свидетельств, вновь и вновь возвращающих нас к ключевым моментам. Нечто, уже случившееся, не проходит, поскольку само время страдает хронической непроходимостью. Писатель находит удивительный образ, точную метафору композиции романа. Одна из Зотовых, Лиза, впав в безумие, ищет чернобородого максималиста, последнее звено, все еще соединяющее ее с миром земных смыслов. Путь ее лежит куда глаза глядят, расспросив о чернобородом жителей встречной деревни, Лиза, узнав дорогу, идет в соседнее село, но на следующий день возвращается, начиная расспросы заново. Лиза не помнит, где была вчера; она знает, что искать нужно среди людей, но запомнить ничтожные различия, которые отличают одних людей от других, превыше ее сил. Так и пребывает она в непрерывном странствии, преодолевая все время одну и ту же дорогу, как истинный путешественник сталкиваясь с неизвестностью - а стало быть, и с надеждой. Ибо для того, чтобы всякий раз встречать новое, достаточно просто не помнить прежнего - не этим ли, кстати, объясняется чувство неисчерпаемости мира?

Во всяком случае, именно так устроен театр российской истории - как некий иллюзион, состоящий из ложных узнаваний и огромных провалов памяти. Таков же и общий фон романа, убедительно воссозданный писателем. Многократно всплывающие эпизоды организуют текст, выполняя функцию, которая в поэзии принадлежит рифме. Рифма отсылает к фрагменту восприятия, будто бы оставшемуся позади: тем самым линейная смена впечатлений нарушается, происходит укрупнение кванта времени и создается необычная форма настоящего, доступная лишь искусству и безумию. Смерть старшего Михаила Зотова, уже состоявшаяся и засвидетельствованная, все еще предстоит, она всплывает в расходящихся кругах новых свидетельств, и каждое следующее подтверждение лишает ее достоверности факта, переводя событие в статус мифа. Эффект, описанный Витгенштейном: если я просто скажу, что моего соседа зовут Джон, никто не усомнится. Но если я каждый день буду повторять: "Больше всего на свете я уверен, что моего соседа зовут Джон", достоверность моего сообщения нисколько не увеличится - напротив, возникнет сомнение, неопределенность, смутное ощущение того, что здесь что-то не так. Зато существование Джона перейдет из разряда простых, никому не интересных фактов в сферу навязчивых идей, распространяющих свою принудительность за пределы индивидуального безумия.

Подобная принудительность насквозь пронизывает текст Крусанова, заставляя вспомнить известное изречение Козьмы Пруткова о том, что внутри земного шара есть еще один шар, гораздо больший по размерам. Ночь внутри продолжается и тогда, когда снаружи наступает день, сновидения наяву по-прежнему мерцают, не растворяясь в новой событийности. Это и есть непроходимость времени, которому просто некуда пройти: живущие чужую жизнь не могут рассчитывать на то, чтобы умереть своей собственной смертью. Вот почему вместо покойников нас окружают, говоря словами Хармса, сплошные "беспокойники", неотмирающие порождения навязчивых идей.