Мартин Эмис - Информация

Но это был Голливуд, и Одра была продуктом фабрики грез. Ричард чувствовал себя одиноким в реальном мире. И в данный момент эта реальность была представлена зеркалом. Ричард стоял перед ним в пляжных трусах, оценивая себя как на кинопробах; он посмотрел на свое отражение и решил: «нет». Реальность, с которой он столкнулся лицом к лицу, была не по зубам никакому молодому человеку по связям с общественностью. Крайне неудачным было то обстоятельство, что встреча с читателями оказалась запланированной на самый конец поездки — в Бостоне. Если бы у Ричарда были встречи с читателями в Вашингтоне или Чикаго, то сейчас его мешок был бы легче, а может, и совсем опустел. Правда, еще оставались биографии, от которых он по привычке не мог избавиться. Но, в общем-то, его неподъемный чемодан служил чем-то вроде ручного противовеса убийственной тяжести почтового мешка.

Зеркало сказало ему: вот она — реальность. И Ричард уже не сомневался, что стал по меньшей мере на семь сантиметров ниже, с тех пор как покинул Лондон. Итак, он стоял перед зеркалом в пляжных трусах; бледность его кожи лишь подчеркивалась большой потертостью на правом плече. На ключице намечалось что-то вроде пролежня. Правая рука в общем была в порядке, если от нее не требовалось что-нибудь сделать, но ночью, когда Ричард, всхлипывая, лежал без сна, она немела, наливалась кровью и распухала. Утром он боялся на нее посмотреть, опасаясь увидеть вместо кулака боксерскую перчатку. Его единственная пара обуви носила на себе следы испытаний земным притяжением — его туфли были растоптаны и сбиты, как коровьи копыта.

Поэтому Ричард никогда никуда не выходил. Если не считать того времени, когда в номер приходила горничная, он никогда никуда не выходил. У него выработалось пристрастие к «Симпсонам» — мультипликационной комедии положений о средней американской семье, у нарисованных героев были уродливые тела и карикатурные лица, и они очень много шумели. Ричарда заинтриговала, если так можно выразиться, и разного рода порнография. Телевизор в его номере относился к таким передачам без предрассудков, но самому Ричарду они казались шокирующими и напоминали гладиаторские игры: странное сочетание экскурсий по магазинам и кровавых забав в духе модернизма. Или в духе постмодернизма: и тогда порнография пыталась вторгнуться на территорию других жанров (туг были и секс-вестерны, и секс-космические приключения, и секс-детективы с загадочными убийствами). Но чем дальше, тем больше все фильмы, казалось, были переполнены порнографией: теперь это называлось «фильмы для взрослых». Еще были псевдодокументальные ленты о «взрослой» жизни: соперничество между «звездами»; взлеты и падения в судьбе режиссера. Немало было и бездарных пародий на другие телеразвлечения. Среди них — пошловатая пародия на «Симпсонов» под названием «Лимпсоны». Материал подвергался жесткой цензуре: по-видимому, он подгонялся под гостиничные нужды: в одном месте появлялся многозначительный абажур, в другом — ваза с фруктами. Вы видели только лица. Мужчины тяжело дышали и скалились, как под пыткой. Женщины рычали и вопили, как во время родов. Словом, в распоряжении Ричарда были «Симпсоны», «Лимпсоны» и обслуживание в номере.

Обычно утром, стоя у мини-бара, Ричард думал, не позвонить ли ему домой. Ему хотелось поговорить с мальчиками. С Марко. Или, пожалуй, лучше с Мариусом. У Мариуса была особая манера разговаривать по телефону: он брал трубку и молчал (так что можно было слышать его теплое детское дыхание). А Марко просто хватал трубку и тут же выкладывал все, что с ним случилось за последние десять секунд. Нет, от Марко толку будет мало. И все это чертовски дорого стоит. Когда они выписывались из гостиниц — этих памятников инфляции и энтропии, — Гвин шел к такси или лимузину, а Ричард становился в очередь к столику администратора и, отрывая от сердца, отсчитывал свои дорожные чеки за дополнительные услуги: за телефонные разговоры, за обслуживание в номере, за напитки. Устроившись за письменным столом, Ричард продолжил очередное длинное письмо Джине. Пока он писал, его внимание разрывалось между тремя взаимосвязанными опасениями. Во-первых, письма, как известно, это всего лишь бумага, у них нет объема, веса, чего-то, что может отвлечь или удержать ее внимание; письмо, валяющееся на коврике в прихожей, не может соперничать с тем, кто стоит на пороге и звонит в дверь. Кроме того, Ричард чувствовал, что его брак и даже существование близнецов — это не просто более зримая параллель его смертного пути, это продукт все той же литературной зависти и литературной ненужности. И еще он представлял себе, как Джина бегло просматривает его письма, а потом их складывает или выбрасывает, а может, она их и не читает, как все, что он пишет. Или еще хуже: его письма просто остаются валяться на коврике вместе с другим мусором.

В тот раз, когда Ричард вернулся к Доминике-Луизе, а Джина, вместо того чтобы вернуться в Ноттингем к Лоуренсу, осталась в Лондоне и занялась современной литературой, она, разумеется, начала с поэтов.

С поэтов идиллических, лирических, сатирических. В компании поэтов Ричард всегда чувствовал воодушевление и ничем не замутненный прилив хорошего настроения, потому что это были единственные живые литераторы, еще более скромные и непритязательные, чем он сам. И они останутся такими же скромными и непритязательными, думал он тогда. Ричард щеголял Джиной в богом забытых пабах, где собирались поэты. Она общалась с ними запросто: ведь они тоже были провинциалами. Они понимали друг друга с полуслова. Вскоре после того, как Ричард бросил Джину и возобновил свои блуждания в потемках спальни Доминики-Луизы, поэты, не оставляющие без внимания ничего мало-мальски ценного среди брошенных вещей, были тут как тут со своими любовными письмами в стихах, со своими депрессиями и бутылками «Бычьей крови». Ричарду по-прежнему дозволялось заходить к Джине, и какое-то время ее подъезд напоминал ему зал поэтического общества. В дверях Ричард сталкивался с каким-нибудь Проинсиасом или Клиэргилом, а на лестнице какой-нибудь Энгоас или Йейен склонялся над своим велосипедом или шарил по карманам пиджака. Здесь были представители всех поэтических школ: символисты, дадаисты, акмеисты. Единственным реалистом была Джина. Действительно ли она спала с ними, или они просто говорили о сердечных делах, как это свойственно поэтам? Быть может, она попросту выслушивала их сердечные излияния? Беспорядочные половые связи с поэтами — это просто непрактично; это ставит вас в неловкое положение: вам в тысячный раз придется выслушивать «Красавицу и чудовище», без конца и без цели бродить по городским садам, делать минет бродягам, отсасывать у жаб, мечтая о принце. Принцев среди них, надо полагать, не было. Или со временем Джина почувствовала, что современность унижает поэтов, умаляет их значение и возможности. И никто из них не умел водить машину. Как бы то ни было, скоро у нее завязался параллельный флирт с издателем и литературным агентом. Потом она переключилась на романистов. Даже теперь, почти десять лет спустя, в журналах и тонких книжицах время от времени появлялись стихи с такими заглавиями, как: «Задержись и останься», «Трент-ривер» или даже «Посвящается мисс Янг» — охваченные романтической ностальгией восьмистишия или более длинные, свободные по форме, мрачные сексуальные воспоминания, или сексуальные фантазии. Никогда не знаешь наверняка (а Джина ему не расскажет). Женщины принадлежат поэтам. Больше у поэтов ничего нет, и женщины это чувствуют; так что они принадлежат поэтам.