Борис Минаев - Мужской день

Маньяки бывают разные. Позднее я выяснил, что, в сущности, это просто несчастные люди, с которыми все-таки лучше никогда и ни при каких обстоятельствах не встречаться. В то утро я предпочел не спрашивать себя, за чем именно тянулась толстая потная рука и чем бы все это могло закончиться.

Но, повинуясь безотчетному чувству опасности, сразу рассказал родителям об этой встрече.

...После этого мои воскресные посещения кинотеатров стали редкими.

Железный рубль исчез из моей жизни как-то незаметно и плавно.

Но вот что удивительно – кинотеатр «Красная Пресня», в который мы с Колупаевым ходить с некоторых пор просто боялись, теперь вызывает у меня только щемящее чувство любви и настоящей нежности.

Лица людей, которые сидели в кинозале, были освещены синюшным светом экрана. Темноту прорезал бледный луч проектора.

А воздух был переполнен фантазиями и снами.

Ни один из встреченных мною позднее кинотеатров не был так наполнен фантазиями и снами, как кинотеатр «Красная Пресня». Мир загадочный и уютный, который внушал мне полное абсолютное чувство безопасности и счастья – хотя и находился в месте довольно опасном.

Но разве могут сравниться все эти опасности с теми опасностями, которые ожидают нас за пределами кинотеатра «Красная Пресня»?

Конечно же – нет...

Прошло много лет, и советские деньги вдруг отменили.

Я бросился искать по знакомым, по соседям, даже, по-моему, обращался в сберкассу и к знакомой продавщице – однако железного рубля, разумеется, так и не нашел.

Все предлагали мне пятаки, трехкопеечные монеты, в крайнем случае – пузатые двугривенные и пятиалтынные.

Но эти деньги уже не стоили ничего. Я бросил их все в железную банку и забыл.

А вот цена на юбилейный рубль с профилем Ленина остается неизменной.

Но мне не хочется его покупать. Это будет слишком просто.

Вдруг мне повезет, и я однажды тоже найду целый чемоданчик с большими и тяжелыми монетами? Как мой папа...

Хочется в это верить.

Трамвай останавливался, и водитель сурово объявлял:

– Шмитовский проезд. Гастроном. Новые дома...

– Послушай! – говорил я маме. – Объясни наконец: что значит «Новые дома», если они все-таки старые? Новые они или старые?

– Но я же тебе объясняла, – вздыхала мама. – Они когда-то были новые. И вот сделали эту остановку. И вот ее назвали – «Новые дома». Опять не понял?

– Ну понял, понял! – недовольно отвечал я и в который раз с недоверием оглядывался по сторонам.

Вокруг стояли одинаковые строения неопределенно-бурого цвета в форме квадратной буквы «П».

Казалось, войдешь в какой-нибудь один двор – и уже никогда не выйдешь, будешь бродить, как заяц из журнала «Мурзилка» (заяц бродил в нарисованном лабиринте за морковкой).

За одной буквой «П» стояла другая буква. За той – следующая. Налево, направо, вдаль, вдоль, вбок и назад – одни сплошные буквы «П». Дворы переходили один в другой, растворялись, как щелочь в кислоте, вели тебя в неизвестном направлении. Одинаковые стены и одинаковые подъезды создавали головокружение.

Буквы «П» поднимались на горку. Спускались к набережной. Уходили в даль светлую. Это было что-то особенное – Новые дома.

В каждом дворике – клумба и качели. По стеклянным шахтам ездили старые лифты. По подъездам гуляли сытые старые кошки. А дома при этом назывались «новыми».

– Ну, пойдем! – строго говорила мама.

И мы шли.

Мы шли мимо Новых домов бесконечное количество раз. Проходить диспансеризацию, ставить пломбы, делать прививки, брать справки, опять ставить пломбы, проверять у хирурга рахит, у ухо-горло-носа гайморит, у невропатолога рефлексы. У терапевта – желтуху.

Ко всему прочему, маме приходилось водить меня на занятия к логопеду: в школе я сразу начал заикаться и мучительно боялся отвечать у доски.

Таким образом, дорога до детской поликлиники была тошнотворно-знакомой. Или знакомо-тошнотворной... Тошнота определенно присутствовала: каждый раз, когда меня тащили по этой дороге, я начинал мелко и бессознательно трусить. А от этого неприятного чувства меня всегда немного подташнивало.

Приземистые четырехэтажные дома смутно-бурого цвета, обступавшие буквой «П», ничего хорошего не предвещали. А вдруг меня заберут в больницу, а вдруг будут резать живот, вырвут все зубы, заставят делать прогревание, засадят такой укол, что потом и не сядешь... Я смотрел на Новые дома, как на стены больничного коридора. Еще мы только ехали в трамвае, а я уже чувствовал исходящий от них запах лекарств.

Особенно я не любил в детской поликлинике две вещи – регистратуру и прогревание.

За стеклом в регистратуре сидела хорошая женщина.

– Ну что я могу сделать? – ласково говорила она. – Я же не волшебница.

Чтобы с ней поговорить, мама низко-низко наклоняла голову к полукруглому окошечку, какое бывает только в поликлиниках и в кассах.

– Ну пожалуйста, – умоляла мама. – Выпишите, Серафима Андреевна. Мы посидим, и все. Вдруг кто-то не придет. Вдруг останется время, и нас в конце примут.

Но хорошая женщина Серафима Андреевна талончик на прием к специалисту маме не давала.

– Ну вот вы подойдете, – ласково говорила она, – еще кто-нибудь подойдет. А мне потом что? Строгий выговор? Вы лучше заходите пораньше с утра. И я вам дам талончик в порядке очереди.

И улыбалась красиво.

Но не любил я регистратуру не только из-за окошечка с хорошей женщиной. Там на полках хранили мою толстую карту, которая приводила маму в тихий ужас.

– Ты не можешь прочесть, что здесь написано? – спрашивала она, нахмурившись и поднося к моему носу раскрытую страницу. Но в торопливом почерке врачей я никогда не мог разобрать ни одной буквы.

– Ну ладно, – мама опять начинала читать карту сама. – Это какой-то ужас! – стонала она. – Какие у тебя анализы! Это же умереть не встать!

Маму смущало, что я болел сразу по всем фронтам – зубы были ни к черту, печень шалила, дыхательные пути то и дело закупоривались.

– Хорошо хоть с сердцем у тебя все в порядке! – вздыхала она.

У меня со многим было все в порядке. Но мама этого не понимала. Ей казалось, что я слишком много болею.

– Ты у меня какой-то ослабленный, – говорила она, с сомнением изучая мое лицо. – Какой-то желтый. Живой труп.

Дома мама заставляла меня дышать над горячей картошкой, парить ноги, пить таблетки, лежать с горчичниками, сидеть с колючим шарфом.

И все время что-нибудь есть.

Зелень, свежие огурцы, малину, облепиховое варенье, сало, рыбий жир, куриный бульон, жареную печень, мумие и кожуру от апельсинов.

Любое новое средство пробуждало в маме талант народного целителя.

– Ну посмотри, Сима, – весело говорила она папе. – У него сегодня совсем другой цвет лица.