Борис Минаев - Мужской день

Совсем худо стало, когда мама принялась посылать меня в магазин. За колбасой или там за молоком.

Я медленно шел вниз по Трехгорному валу и шептал:

– Можно двести граммов колбасы?

– Можно колбаски двести граммов?

– Отрежьте, пожалуйста, двести граммов...

Десятки и сотни раз я повторял про себя эти легкие, простые фразы:

– Отрежьте, пожалуйста!

– Можно мне...

– Колбаски!

– Любительской!

– Двести граммов вот этой! Да! Вот этой! Нет, не этой. А вот этой!

Из-под мышек противно лился пот, а шея была деревянная. Я входил в магазин и становился в очередь. Когда очередь подходила, вернее подносила меня к прилавку (а стоять порой приходилось по полчаса), я уже находился в состоянии, близком к обмороку. И деревянной шеей, поскольку деваться было некуда, я начинал изрыгать противные воющие звуки.

Некоторые продавщицы, как, впрочем, и все незнакомые люди, этого пугались.

Но им тоже, как и всем людям на свете, некуда было от меня деваться, и они начинали поневоле мне помогать:

– Чего тебе? Ну говори! Сыра? Молока? Плавленого? Шпрот? Колбасы? Какой? Этой? Сколько? Четыреста? Триста? Двести?

А я лишь кивал в ответ, мучительно тряся головой и иногда выдавливая какие-нибудь нечленораздельные звуки. Этот допрос до победного конца иногда выводил очередь из равновесия.

– Что там такое?

– Да погодите, тут мальчик больной...

– Чем больной?

– Заикается, чем-чем...

– Господи, и зачем таких только родители посылают... Вот звери!

– Да не звери! Просто напьются и лыка не вяжут. А парня в магазин за закуской.

– Если бы я была мать...

Я выскакивал из стеклянных дверей магазина «Продукты»

(что и сейчас находится возле ДК Ильича, в конце Трехгорного вала), весь красный, распаренный, наполненный яростью и горечью до самых краев.

Но именно в этот самый момент я почему-то сразу испытывал невероятное облегчение.

Вокруг был родной город. Он плавно и мягко обтекал меня. На крышах сидели голуби. Небо было туманное. Хотя и ясное тоже годилось вполне. Листва в сквере густым ковром покрывала землю. Прохожие медленно и лениво шли по улице.

Все было хорошо. Все было настолько хорошо, что даже странно. Я легко мчался домой с докторской колбасой.

Тем не менее, приходя, я обычно громко заявлял:

– Мам! Все! Я больше туда не пойду!

– Что? Опять? – участливо отзывалась она.

– Я больше туда не пойду! – настойчиво повторял я и отдавал ей сумку с продуктами.

На что она, помнится, с болью в голосе мне всегда отвечала:

– Ну и что? Всю жизнь будешь так? Не ходить?

Мама каждый раз заново учила меня:

– Набери немножечко воздуха, вдохни чуть-чуть! Не надо много!.. И постепенно выдыхай вместе со словами! Ну, попробуй! Потренируйся!

Дело было в том, что мама посылала меня в магазин не просто так, по хозяйству, а в чисто медицинских целях.

Логопед Белла Ахундовна доходчиво объяснила ей, что я обязательно должен избавиться от страха речи.

Страх речи и был, по мнению Беллы Ахундовны, моим главным врагом.

– Поймите, мама! – говорила она терпеливо. – Чем больше он будет сидеть у вас дома, в домашней скорлупе, под вашим крылышком, тем больше будет у него страх речи. Нужно создавать речевые ситуации. Понимаете? И учите его правильному дыханию! Делайте дыхательную гимнастику каждый день! Я же вам все это уже говорила!

На маму слова Беллы Ахундовны производили глубокое впечатление.

Вместе с мамой я учился правильно дышать. Сначала быстро. Потом задерживая дыхание. Потом носом. Потом левой ноздрей. Потом правой ноздрей. Потом ртом. И так далее.

– Спой что-нибудь! – умоляюще просила меня мама. – Попой! Ну пожалуйста! Давай вместе споем!

Но петь вместе с мамой в медицинских целях я почему-то наотрез отказывался.

И еще она постоянно создавала речевые ситуации.

Второй главной идеей Беллы Ахундовны была борьба за чистоту моей речи. Чтобы я перестал картавить и шепелявить. Она считала, что при идеальном произношении у меня что-то там внутри щелкнет и постепенно наладится. Поэтому она заставляла меня говорить, засунув зубную щетку в рот, только не самой щеткой внутрь, а наоборот, черенком.

Белла Ахундовна смотрела на меня с печальным и нежным выражением, за которое ей все можно было простить.

– Был, Лева, такой человек в древности, Цицерон, – учила она меня. – Он себе засовывал в рот не щетку, как ты, а целую горсть камней. Представляешь? И произносил длинные и сложные речи. А я тебя прошу произнести только маленький отрывок из Пушкина. «У лукоморья дуб зеленый...» Давай. Не томи.

И я, давясь зубной щеткой, читал Белле Ахундовне «Лукоморье» или другие стихи Пушкина:

– Как выве сбиваевся вефий Олень отмсись невазувныв хазавав...

Сначала Белла Ахундовна занималась со мной в поликлинике, а потом, по просьбе мамы, стала приходить к нам домой. С частными визитами.

Я не любил этих визитов. Но быстро к ним привык.

Белла Ахундовна и мама пили чай с вареньем, порой довольно долго обсуждая всякие посторонние предметы, но иногда переключались и на меня.

– Я вам говорю: все дело в страхе речи! Отдайте его в театр, в кружок декламации, в какое-нибудь место, где он будет

должен говорить непрерывно! Еще лучше, чтобы он пел! Отдайте его в хор! – горячилась Белла Ахундовна. – И учите правильному дыханию.

Вдохновленная Беллой Ахундовной, мама наставляла меня перед походом в магазин:

– Значит, так. Во-первых, не набирай много воздуха. Ты меня понял? Чуть-чуть набери, чтобы хватило ровно настолько, насколько нужно. Во-вторых, подумай заранее, что ты скажешь. Какой звук у тебя легче идет?

– Не знаю, – крепко подумав, отвечал я. – Наверное, «с».

– Вот и придумай фразу, которая начинается на «с»! – ободряла меня мама.

Но все было напрасно.

Речевые ситуации никак мне не удавались.

Иногда, впрочем, и посреди обычного разговора я вдруг застревал, потеряв дыхание.

Мама, конечно, заставляла меня в этот момент помолчать немного, а потом начинать сначала.

Ребята во дворе не просили меня начинать сначала. Они быстро понимали, что я хочу сказать, и орали:

– Хватит нас пугать! Не испугаешь, на фиг! Больной выискался!

На что я обычно отвечал, чтобы они шли куда-то подальше, и на этом речевая ситуация переходила в обычное русло.

Не знаю, быть может, не будь уроков Беллы Ахундовны, я бы действительно навсегда остался таким вот... неспособным к речевым ситуациям. А может быть, ее уроки имели

и совсем другой, более глубокий смысл: они помогали маме избавиться от страха, что она никогда и ничем не сможет мне помочь.

Но, так или иначе, однажды мама поняла, что Белла Ахундовна бессильна перед магазином.

И в какой-то момент наши занятия прекратились.