Майкл Чабон - Тайны Питтсбурга

— Это Чарли, — сказал Кливленд, когда знакомил нас. — Его родители запретили мне переступать порог своего дома.

Не зная почти ничего о семействе Арнинг, я проникся отчетливым ощущением, что оно престранное: молчаливый извращенец отец, приводивший домой любовников; нервная, болезненно худая мать, которая была музыкальна и, сколько могла, боролась с тайной страстью мужа; Кливленд, умный, неистовый, к двенадцати годам уже считавший себя «пропащим и диким», и его сестра Анна, малявка, мишень для насмешек брата и его первая поклонница.

Я был в его доме всего один раз. Ночевал на диване на первом этаже. И все же за те десять минут, что я, оставшись один, осваивался посреди сумрачного пространства в три часа ночи, когда тишину нарушало только урчание воды, спущенной Кливлендом в туалете где-то в глубине огромного дома, я почуял беду, ощутил на себе гнет этого места.

Дом был обставлен дорогой антикварной мебелью, которая на ощупь казалась холодной, несмотря на июньскую жару. Огромные напольные часы, кресла с изумительной резьбой на подлокотниках, старинные зловещие атрибуты медицинской профессии и ковры, которые не проминались под моими ногами. Я зашел во все комнаты, которые смог обнаружить, ежась от каждого скрипа, будто был взломщиком. Переступая очередной порог, я спрашивал себя: «Не та ли это комната? Где это произошло?» Люди обычно делают это в ванной или в гараже. Сам Кливленд никогда не заговаривал о самоубийстве матери, произошедшем восемь или девять лет назад. Я услышал эту историю от Артура, который очень не хотел мне ее рассказывать.

В кабинете доктора Арнинга — как стеснило мою грудь, когда я нащупал на зашитой панелями стене громоздкий выключатель, — висела всего одна фотография, сестры Кливленда Анны, одетой в черное, с алмазной подвеской на груди, без тени улыбки. В комнате пахло парфюмом. Наверное, это был мужской одеколон, но слишком уж цветочный, перенасыщенный зелеными нотами. Золотые ручки и канцелярские принадлежности доктора Арнинга лежали на огромной мраморной столешнице четкими рядами и колонками. В тусклом свете лампы этот чудовищный стол выглядел зловещим и голым, как стол доктора Моро.

Я хотел остановиться, чтобы рассмотреть корешки миллионов книг на полках, но что-то давило на меня, рождало ощущение, будто нужно поторапливаться, чтобы меня не застали врасплох, хотя я и знал, что дом спит и при желании можно хоть всю ночь тешить любопытство. Меня, одетого в легкую гавайскую рубашку, пробрала дрожь, и я выключил свет.

Обойдя по кругу необъятные просторы первого этажа, я вернулся к лимонного цвета диванчику, на который Кливленд бросил пушистый плед и шелковую полосатую подушку. Сел, снял носки и растянулся на спине. Я оставил свет включенным и смотрел из-под ладони на лампочку, пока не ослеп. Потом отвернулся и стал наблюдать за тем, как разноцветные круги плавают по безупречно чистым стенам гостиной. Мне совершенно не хотелось спать, я был пьян. Пьян настолько, чтобы встать и босиком отправиться по темному, отделанному деревом коридору.

В конце коридора маячила какая-то решетчатая конструкция с серебряными вставками, похожая на клетку из листьев и завитков. Артур рассказывал мне, что отец Кливленда построил в доме лифт. На мгновение меня охватило острое желание войти в кабину и подняться на второй этаж, где спали Кливленд, доктор Арнинг и его «друг». Второй этаж! По обе стороны от лифта поднимались лестничные марши. Я выбрал левый и стал тихо взбираться наверх, утопая в мягком ворсе красного ковра, который покрывал ступени, ведущие в обитель странных снов семейства Арнинг.

Передо мной было семь коричневых дверей. Три слева и четыре справа. Все закрыты. Должно быть, комнаты Кливленда, доктора, ванная, гардеробная, та, что принадлежала его матери? Комната Анны, две гардеробные? Вторая ванная? Я пошел налево и остановился возле двери в конце коридора. Она была слегка приоткрыта. Я приложил ухо к щели и прислушался, ожидая услышать дыхание спящего. За дверью была тишина, и я заглянул, рассчитывая увидеть светящийся циферблат часов или радио, но ничего не увидел. Я слегка налег на дверь, и она легко и бесшумно отворилась.

Пространство, открывшееся моему взгляду, не заключало в себе ничего, кроме голой стены. В другом конце комнаты большое окно бросало молочный отсвет на пустую белую кровать, девичью кровать, девичью комнату, мягкие бледные драпировки и подушки, девчачьи плакаты на стенах. Я вошел в заброшенную комнату Анны и закрыл за собой дверь. Сердце лихорадочно билось, и несколько мгновений я был занят тем, что пытался восстановить дыхание. Я чувствовал себя в относительной безопасности, но по-прежнему рисковал, потому что находился там, где не должен был находиться. Я чувствовал себя нелепо: задыхался, как беглец, в комнате, убранной атласом, украшенной фотографиями котят и рисунками единорогов. Я тихо посмеялся над ее вкусами и немного расслабился.

Кровать Анны сильно прогнулась подо мной. Я наклонился и понюхал ее подушки. Мне казалось, что они должны были пахнуть чем-то девичьим, но я почувствовал лишь слабый запах лаванды и пыли, защекотавшей мне нос.

Когда Анне было двенадцать, а Кливленду пятнадцать, семья, находившаяся на грани катастрофы, отправилась в ежегодную поездку в летний домик, который отец Кливленда выкупил спустя несколько месяцев после смерти миссис Арнинг.

Брат и сестра надели полосатые купальные костюмы и побежали к озеру. Кливленд вырвался далеко вперед, оставив Анну без присмотра. Разница в три года, разделявшая их, с каждым прожитым днем разводила детей все дальше. Тихий, злобный мальчик не хотел иметь ничего общего со своей сестрой, любительницей попрыгать на скакалке, а та его обожала. Он нырнул в зеленую воду и поплыл под водой так быстро, как только мог, оставив Анну на гравийной кромке озера кричать: «Кливленд!» — и отирать с лица слезы и сопли маленькой рукой. Он всплыл почти в двадцати метрах от берега. Солнце припекало его плечи и длинные волосы, и капли воды, испаряясь, дарили ему ощущение прохлады. Сначала он с ужасным чувством вины наблюдал за тем, как пританцовывает от разочарования и гнева его сестра. Но прежде чем это чувство стало невыносимым, он разозлился, пришел в ярость: почему она не дает ему побыть в одиночестве? Она была досадной помехой, девчонкой и единственным человеком, который по-настоящему его любил.

В порыве злости он устремился к берегу и, не всплывая, схватил Анну за худые коленки. Одним рывком он поднял ее из воды. Сначала Анна смеялась и даже говорила: «Еще!», но затем разглядела выражение его глаз и запаниковала. В следующую секунду она оказалась под водой, его рука сильно давила на ее голову. И прежде случалось, что он окунал ее в воду с головой, и это всегда ее пугало, но на сей раз все было взаправду, и она подумала, что сейчас умрет. Когда он наконец убрал свою убийственно сильную руку с ее головы, она поднялась из воды в ярости, ужасе, кричала и плакала. Обозвала его «ублюдком», зачерпнула двумя ладошками ил со дна и бросила в него. Грязь растеклась по его груди серыми струйками. «Дерьмо», — буркнул он, и тоже набрал полные пригоршни ила с песком, и бросил прямо в ее разгневанное лицо. Крохотный камешек попал в глаз, ослепив ее. Девочка с визгом упала в воду и принялась изо всех сил тереть лицо, в то время как Кливленд кричал: «Дура! Дура! Дура!» Он стоял по колено в воде и целых три секунды думал о том, как ужасно он предал родную сестру и как сильно ее ненавидит за то, что оказалась рядом и приняла на себя его ярость.