Майкл Чабон - Тайны Питтсбурга

— Помогите, помогите, — шептал я.

Потом я увидел, как Кливленд выскочил из улицы, идущей за библиотекой, той самой, по которой я ходил, скрываясь от Флокс, и сразу же услышал страшный гул и хлопанье тысячи голубиных крыльев. Вертолет над моей головой опустился и завис, мазнув по Кливленду лучом прожектора, металлический голос произнес какое-то неразборчивое распоряжение. Кливленд на мгновение замер, наверное от шока, неожиданно застигнутый ревом ветра и ослепительным светом над его идущей кругом головой, а потом рванул ко мне, к Фабрике, когда за его спиной появились полицейские машины. Он долетел до бордюра метрах в трех от меня, уложил на бок мотоцикл, заднее колесо которого все еще вращалось, и припустил к зданию Фабрики, преследуемый лучом прожектора. Я потрусил за ним.

— Вернитесь! — приказали с вертолета. — Не подходить!

Кливленд с трудом влез на шаткую ограду, закачался на самом верху и пропал из виду. Подъехавшие полицейские высыпали из машины и с шумом и топотом побежали в мою сторону. Один из них отделился от группы и помощью тычков и хитрого захвата взял меня под стражу. Я не мог заявить, что не имею к происходящему никакого отношения.

Мы наблюдали, я и коп. Прожектор выхватил из темноты Кливленда на железной лестнице, пьяного, перепуганного, неуклюже карабкающегося вверх, с чем-то бело-розовым под мышкой. Я закричал. «Вниз, — думал я, — вниз, спускайся вниз!» Но он продолжал лезть вверх, неуклюже перебираясь по тонким навесным мостам к новым маршам, заключенный внутри белого светового столба, который выдавал каждый его шаг, пока он не добрался до лестницы, прикрепленной к стене самого здания, — ступени ее, как скобы, впивались прямо в кирпичи.

— Спускайся вниз! — закричал я.

— Он тебя не слышит, — сказал полицейский. — Заткнись.

Преследователи уже окружили здание со всех сторон, когда Кливленд взобрался на крышу Фабрики. Я увидел его: широко расставив ноги, он стоял в тени волшебного клапана, протянув одну руку к вертолету, чтобы защититься от слепящего света, а в другой сжимая голую куклу. В ту страшно долгую секунду, когда он оступился и кубарем полетел вниз, свет упал на него так, что он отбросил огромную тень на облако совершенной формы. На секунду Кливленд стал выше вертолета, преследовавшего его, вознесся над зданием, надо мной и над городом с его таинственными жителями и домами, а полутораметровая тень куклы билась и кричала.

Кажется, после падения Кливленда я оказал сопротивление при аресте и ко мне применили жесткие меры. Я уже этого не помню. Как не помню и всего остального, что было до наполненного солнцем мгновения, когда я проснулся на простынях, жестких, как белые магазинные пакеты, и с именным браслетом на запястье. То, что я сначала счел жутким похмельем, оказалось последствием двух мощных ударов резиновой дубинкой по голове. Я даже видел свою боль: паутинку из ярких образов, остающихся на сетчатке, когда источник их уже исчез. Я попытался сесть и услышал вздох глубокого облегчения. С трудом повернув голову, я увидел рядом с кроватью дядюшку Ленни на белом стуле, слишком большом для него. Я вздрогнул.

— Вот наш мальчик, — сказал он, подрыгав ножками, не достававшими до пола. — Хи-хи! Доброе утро! Ну? Как голова? Уже лучше, да?

Я отвернулся, слишком поспешно, так что звездчато-черная волна вздыбилась перед глазами, и сказал:

— Ох!

— Нравится палата, а? Неплохо? Отдельная. Очень дорогая. Я перевел тебя сразу, как узнал. — Он сделал паузу, ожидая изъявлений благодарности. — Ты не беспокойся, Арт. Отец уже выехал. Скорее всего, он сейчас в аэропорту. Так что ни о чем не волнуйся. С полицией у тебя никаких проблем не будет. У тебя есть друзья, Арт. — И, пробормотав это, он наклонился вперед, чтобы коснуться моего плеча двумя загорелыми пальцами. — У тебя есть дядюшка Ленни и тетушка Элейн, она внизу. Она тоже приехала, чтобы тебя утешить.

Тогда я почувствовал другую боль, глубже и острее, чем чувство тяжелой утраты, которое похмелье иногда вскрывает в душе.

— Что случилось? — прошептал я. Голос мой звучал надтреснуто, хрипло и низко. В окно я видел каскад крыш на дальнем крутом берегу Мононгахилы, красно-зеленый тартан [61] Тартан — традиционный шотландский клетчатый рисунок из перекрещивающихся узких и широких разноцветных полос; у каждого клана свой тартан. Окленда. Значит, я находился в Пресвитерианском госпитале.

— Тебя ударил полицейский, этот вшивый поляк. О нем мы тоже позаботимся.

— Здорово, — сказал я. — Позаботьтесь обо всем.

У меня были Друзья. У меня были Друзья, которые прикармливали полицейское начальство, которые убивали и делали все то, что я привык считать опасными, не самыми удачными и не самыми интересными сюжетами телевизионных программ, какие я никогда не смотрел. А сейчас мой отец и Друзья съезжались, чтобы выслушать мои благодарности за все их заботы, за то, что они избавили меня от страшных неприятностей.

Я повертел головой, высматривая возле подушки кнопку вызова медсестры, и вспомнил, что Аннет, соседка Флокс, работает как раз в Пресвитерианском госпитале. Я чувствовал себя загнанным в угол, хотя не понимал почему; я больше не понимал, кто мой друг, а кто враг и как между собой связаны люди, которых я знал, кто на моей стороне и почему; в каком-то смысле это было равносильно тому, как если б я забыл, кто я такой. Сначала я сидел и смотрел на кнопку, не в силах заставить себя на нее нажать; мне было страшно, я был потерян и беспомощен и, чтобы защитить себя, машинально извлек из памяти единственное магическое имя, которое знал. «Что бы сделал Кливленд в этой ситуации?» — подумал я.

Он бы пошел на крайности.

— Дядюшка Ленни, зачем отец приказал убить Кливленда? — спросил я.

— Эй! Арт! Что ты такое говоришь? Тебя сильно стукнули по голове, родной. Твой отец не имел никакого отношения к этому. Твой друг, бедняга, был начинающим, вот и намудрил. Он сам нажил себе неприятности. — И он стал нервно теребить свое ухо.

— Дядюшка Ленни, я лежу в больнице с разбитой головой. Мне больно. Дядюшка Ленни, прошу тебя, не надо мне лгать. — Я достаточно хорошо его знал, он не мог остаться равнодушным к просьбе страждущего. Тетушка Элейн, беспрестанно жаловавшаяся на мигрени, камни в желчном пузыре, ревматизм, менструальные и мышечные боли, за многие годы превратила мужа в ходячее смягчающее обстоятельство; все его аппетиты, к богатству, власти, известности, давно были утолены и принесли достойные плоды. Единственное желание, оставшееся ему — обреченному на разочарование в своей Флориде, — заключалось в том, чтобы всем жилось лучше.