Кирил Бонфильоли - ГАМБИТ МАККАБРЕЯ

— И даже чуточку порулить после события? — заканючил я.

— Простите, мистер Чарли. Я даже с консервной банки крышку не срулю при таких остыятельствах.

— Очень хорошо, Джок, полагаю, что справлюсь собственноручно. Я уважаю твои принципы и ни в чем тебя не виню. Но если меня, э-э, заметут, могу ли я надеяться, что ты станешь навещать меня в камере смертника?

— Еще б.

— И быть может, принесешь мне баночку-другую икры? Настоящей «Гросрибрист», в смысле, а не того вещества, которое мы выставляем на вечеринки?

— Еще б.

— А еще, быть может, — с тоской в голосе продолжал я, — баночку-другую куропачьих грудок в желе, э? То есть мне доводилось слышать жуткие рассказы о том, что начальники тюрем считают «добрым завтраком» для малого, готовящегося к последнему стоярдовому рывку на виселицу. Жирные бараньи отбивные с жареной картошкой, фасолью и… и… всяким.

— Да не забивайте вы себе голову этой хренью, мистер Чарли, я за вами как надо присмотрю, у меня в таких местах есть дружбаны. И со смертной казнью они уже покончили, нет? Вам все равно не присудят больше, у-у, скажем, четвертного. Плевое дело. Отсидите, стоя на голове. Только одно не забывайте: постарайтесь, чтобы здоровые черные педрилы вас в душевой не поймали.

Я не содрогнулся, ибо желал сохранить Джоково уважение, но усилие мне стоило нескольких сотен калорий.

— Послушай, Джок, — нежно вымолвил я. — Насчет отмены смертной казни ты прав, но имеется еще одно обстоятельство, и на тебя его могут повесить запросто.

— Во как?

— Да.

— Вроде чего?

— Вроде Государственной Измены.

И СТРАШНЫЙ ДЕНЬ НАСТАЛ. У двери из квартиры Джок бессловесно вручил мне кепку и зонтик. Последний я отверг: не зонтик единый делает из наемного убийцы джентльмена. Тем не менее, ожидая лифта, я поймал себя на том, что мурлычу строфу Национального Гимна, где она — «врагам престола вечная гроза». Ясно одно: какие-то фрейдистские обрывки у меня в мозжечке чахли по грозе, изволите ли видеть, — с тем, чтобы Монаршая Особа перемещалась в отличном пуленепробиваемом лимузине, а не в открытом Государственном Ландо. Лондонская погода меня подвела — как обычно, впрочем: солнце сияло немилосердно, как улыбка управляющего банком.

Я перенесся по «трубе» — иначе подземкой? — к станции, что близлежала к моим пенатам в Сити, и вступил в Общественную Уборную. (День едва начался, видите ли, на Фондовой бирже все заняты, а у Парламента сессия, поэтому опасность приставаний невелика.) Я переоделся в костюм, ботинки, кепку.

Несколько минут спустя; ну вот я и у окна — надеваю телескопический прицел на «манлихер», а пальцы мои подергиваются от трепета перед отвратительным актом, кой я готовился свершить. Кроме того, подергивались они от ярости и отвращения ввиду той манеры, которой моя костлявая домоправительница недвусмысленно задела меня на лестнице, предложив мне составить ей компанию за «стакашкой чёнть» у нее в будуаре.

— Постле, постле, — пробормотал я, старательно изображая ухмылку и превосходно зная — нет, надеясь, — что никаких «постлей» не будет.

Стало быть, вот: дивное ложе ружья из испанского красного дерева все больше скользило в моих пальцах от пота, сколько бы я ни вытирал повинные руки о брючины ненавистного костюма. Моя браслетка с часами, хоть и была сотворена самим Патеком Филиппом, тикала все медленнее, словно ее обмакнули в наилучшее масло.

Наконец до слуха моего донеслось отдаленное ура, затем — какой-то топот, возвещавший явление конных экипажей, под завязку набитых монархами и гостями их, главами государств. Я еще раз вытер руки, дозволил ружейному дулу высунуться наружу еще на дюйм-другой (ибо завидеть идиотов по безопасности на крышах напротив мне не удалось) и пристроил у плеча приклад, а телескопический окуляр — у слезоточащего глаза. Вот они — в чертовом Государственном Ландо, где ж еще, — и воспроизводят это дивное, неподражаемое мановение, кое должным образом удается лишь Королеве-Матери Елизавете. Я, со всей очевидностью, на такое не способен: на убийство то есть, не на мановение. Должно быть, я лишился рассудка, решив, что мне это по плечу. (Когда св. Петр у Жемчужных Врат даст мне заполнить формуляр, одно я смогу твердо заявить в свое оправдание: я никогда не стрелял в сидящих.) (Естественно, я не считаю крыс, черных ворон, экс-президентов Уганды и тому подобное.)

Вместе с тем моя трусливая цареубийственная десница, судя по всему, жила своей жизнью: она передернула затвор «манлихера», досылая патрон в казенник. Его заело. Затвор, я имею в виду, — или, скорее, патрон. Я неистово дергал затвором назад, пока смятый патрон не выскочил на волю и, прожужжав у моего уха, не ударился в отпечатанную со вкусом литографию Ван-Гога «Двое анютиных глазок делят горшок». Я снова передернул затвор, и снова его заело. Кавалькада уже пересекала рубеж, за которым мой сектор обстрела окажется неэффективным. Я проклял Джока с любовью и уважением (патроны я проверил тем же утром — а кто еще мог их подменить?), однако, устремив все свои помыслы к выживанию, схватился с затвором врукопашную еще раз, дабы выстрелить хотя бы единожды и показать, что я старался. И вот когда я извлек третий патрон и вставлял новую обойму, я осознал, почему на крышах напротив не маячило никаких идиотов по безопасности. Потому что они выбивали дверь в мою убогую комнатенку. Прямо у меня за спиной.

Надо сказать, существует два способа выбивать двери. Первому меня научил один джентльмен в Филадельфии: метода сия быстра, аккуратна и почти бесшумна. Эти же ребята применяли второй способ. Будь я преданным своему делу негодяем, я бы расстрелял их в порции на один укус, не успели бы они нанести филенке третий пинок, — но душа моя к такому не лежала. Когда они наконец ввалились сквозь дверные руины внутрь, я поднял их на крупные ноги и любезно отряхнул. Дверь была незаперта, но этого я им говорить не стал, чтобы не портить на весь день настроение. Каждый из них арестовывал меня снова и снова, понуждая говорить то, что может быть использовано против меня, и налепляя на все в виду ярлыки с надписями «улика». Худосочная домоправительница кудахтала и болботала у них за спинами, уверяя, что с самого начала подозревала во мне неприрожденного британца.

Голоса фараонов были яростны, суровы и горды. Это, видите ли, дельце, достойное лондонского Тауэра; подлинное цареубийство никто не станет сдавать в убожество «Полынных кустов», [53] «Полынные кусты» (Wormwood Scrubs) — лондонская тюрьма для совершивших преступление впервые. где злодею придется отираться с гоп-стопщиками, женобивцами, чадонасильниками и обычными застройщиками. Я — дело особенное. (Об одном жалел я, когда запястья мне замыкали в наручники: я не разъяснил Джоку до конца недвусмысленно, что куропачьи грудки в желе ни к черту не годятся без свежего темного хлеба с маслом.) Фараоны едва ли били меня — однако обыскивали вдумчиво на предмет уличающих документов, вроде пятифунтовых купюр, золотых портсигаров и так далее. Удалось им найти одно: квитанцию за покупку костюма, который сейчас был на мне. Надеюсь, «ГОСПОДСКИМ ГАРДЕРОБАМ, СКУПКЕ» они не сильно испортили торговлю.