Кирил Бонфильоли - ГАМБИТ МАККАБРЕЯ

В самой Галерее я неколебимо прошествовал мимо той миленькой живописи, которую лорд Дювин продавал Крессу, Уайденеру [130]и им подобным в счастливые и безмятежные годы, когда лорд Маккабрей (да-да, мой папа) впаривал пустяшные пастиши мелким европейским монархам, чьи чеки имели столько же веса, сколько их титулы. Я значительно остановился перед Джорджоне и поиграл по нему светильником — или фонариком. Через одно мгновение на меня напрыгнула смотрительница и вырвала инструмент из моей длани, испуская при этом клекот, будто стервятница, кладущая первое в жизни яйцо. Я протянул ей бумажник, раскрытый на моих верительных грамотах историка искусств, и побудил ее продемонстрировать их куратору. Еще через мгновение-другое она вернулась, брызжа извинениями, обращаясь ко мне «доктор Маккабрей» и сообщая, что я могу светить фонариками куда угодно. На все, что мне нравится.

— Благодарю вас, — отвечал я, игнорируя ее эксплицитность. Светильником я светил на ту часть картины и эту, при этом издавая типичные художественно-исторические междометия, вроде «ага», «гм-м» и «ох батюшки»; Блюхер исходил на мочу, переминаясь с ноги на ногу.

— Послушайте, мистер Маккабрей, — наконец не выдержал он. — Вы не могли бы сообщить, что именно ищете? В том смысле, что нам же надо…

Через плечо я метнул в него покровительственный взгляд.

— Я разыскиваю, — напыщенно произнес я, — работу кисти юного Тициана года приблизительно 1510-го. И не нахожу ее. Мнится мне, что я все же был не прав насчет этой картины.

— Но, черт возьми, — вымолвил он. — Тут же на табличке ясно написано: произведение Джорджоне…

— Это на ней и может быть пока написано, — согласился я напыщеннее обычного, вздорно метнув переносной светильник — иначе фонарик — в ближайшую мусорную урну. (В СШ этой самой А корзины для бумаг называют «корзинами для газет», что служит прекрасным показателем тутошней системы ценностей. Мне нравятся американские реалисты. Американские идеалисты, разумеется, похожи на любых идеалистов: это люди, убивающие других людей.) — Но вот, — сказал я, — чего мы с вами ждали.

Блюхер вытаращился. В храм искусства между тем ввалился табунок хихикающих тринадцатилетних школьниц, рьяно пасомый одной из тех женщин, что рождены быть классными дамами, — вы, несомненно, знакомы с таким биологическим видом: у некоторых бывают приемлемые ноги, но их носительниц всякий раз выдают слишком толстые лодыжки, вялый бюст и тихая паника, что сочится из-под контактных линз. Я знаю малого, который на одной такой едва не женился; он и снабдил меня подсказками, как вычислять их в полевых условиях. Сейчас уже не помню, что именно сказал мне Блюхер, но, будь он англичанином, он сказал бы: «Э?»

Я взял его под руку и направил прямиком в кишащую массу. Девочки хихикали и даже щупали нас, пока учительница их сурово кудахтала, я же — о, я наконец чувствовал себя в безопасности: не бывает таких микрофонов направленного действия, что способны вычленить слова хитроумного Маккабрея из бессмысленной болтовни полового созревания. До Блюхера дошло, хоть и ясно было, что он считает мою предосторожность несколько натянутой. (Он — я не должен неосторожно обмолвиться «был» — из тех, кто с радостью отдаст свою жизнь за Пентагоновское представление о демократии, в то время как я — простой человек, который верит в естественный отбор. Поскольку сыновей у меня нет, естественно, самым отборным Маккабреем оказываюсь я; уверен, и вы это заметили.)

— Ну, — рыкнул он мне в ухо — громко в аккурат настолько, чтобы едва покрыть гвалт скворцов на привале — сырья для групповых изнасилований будущих лет. — Давайте мне дрянь, мистер Маккабрей.

— Вы сочтете меня идиотом, — начал я. Блюхер странно посмотрел на меня:

— Я не договорился бы до такой прямолинейности, даже если б речь шла о спасении моей души, — сказал он. Я сделал вид, что не расслышал.

— Видите ли, пакет порошка — ну, который я изъял из самолета… в общем, я как бы несколько застраховал себе жизнь. Изготовил такой же пакет, но с детской присыпкой — видели бы вы, как на меня смотрели в аптеке, — оба сложил в конверты и отправил срочной доставкой по надежному адресу. Когда же я убедился, что малый, который на меня вышел, — нужный малый, я забрал оба пакета из этого надежного адреса и, как уговаривались, отдал один пакет означенному малому. — Я не следил за лицом Блюхера, но клянусь — было слышно, как он сощурился.

— Который пакет? — спросил он сощуренным тоном.

— В том-то и беда! — убедительно взвыл я. — Этого я не знаю. Видите ли, я пометил их А и Б соответственно, но когда дошло до переломного момента, я просто не сумел вспомнить, какой из них А. Да и, если вдуматься, какой из них Б, — тоже.

Мы оба смолкли. Классная дама назидательно нудила что-то о Пальме-старшем, хотя картина, которую она взяла примером, была явно подписана Пальмой-младшим. [131]Безразлично — все равно ее никто не слушал. Нимфетки кучковались вокруг нас устрашающе: я начал понимать, какой ужас — быть популярным певцом. Блюхер одну руку прижимал к пиджаку, где у него живет плечевая кобура, а другой прикрывал «молнию» своих брюк — иначе штанов.

— Самое кошмарное, — продолжал я, — что первоначальный пакет, как вы, мне кажется, уже отмечали, мог изначально содержать всего лишь зубной порошок, поэтому существует немаленький шанс, что мой, э, контактёр…

— Мистер Ли, — услужливо встрял он.

— Или Ри, — согласился я, — очень на меня рассердится, да и вы станете подозревать, что я играю кривой битой.

— Да, — сказал он. Вот и все, что он сказал.

Учительница тем временем перешла к следующей работе немалого предпочтения и мастерского духа, меча злобные взгляды в нас и умоляющие — числом поменьше — в своих учениц. Мы двинулись следом. Я набормотал на ухо Блюхеру почти все, что мне сообщил мистер Ри. Блюхер обернулся и уставился на меня.

— И вы этому верите? — недоверчиво осведомился он.

— Ну, это пока отвечает всем фактам, — рек я, отмахиваясь от подкравшейся со спины нежновыпестованной юницы, дерзко нахальничающей со мной электрическим вибратором. — Но если у вас есть более правдоподобный сценарий, я с наслаждением его выслушаю.

Он подумал, после чего вздрогнул — нет, подскочил, будто на него только что снизошло озарение.

— Озарение? — вежливо поинтересовался я.

— Нет, школьница. Прошу вас, давайте уйдем отсюда к чертовой матери, прошу вас, прошу вас? Я никогда не думал, что школьницы бывают такими, а вы?

— Ну а я думал; но я, опять-таки, читал, изволите ли видеть, неприличные книжки, полковник.

Такие замечания — ничто для таких ребят, как Блюхер. Он колебнулся, после чего повторил свою просьбу убраться отсюда поскорее. Я пошел у него на поводу. Мы убрались. А кроме того, поймали такси (в этот раз я предоставил право выбора ему) и отправились в заведение питания, где под видом еды подают дохлых полицейских на тостах. Блюхер, со всей очевидностью, размышлял, переваривая свою долю мусора (а вот кофе в подобных местах часто бывает хорош; еду запивайте им — и в больших количествах; он дьявольски воздействует на язву, но смывает вкус). Я тоже размышлял — рьяно, насколько вообще способен размышлять человек, ибо моему тренированному рассудку было ясно, что Слепая Фурья с Отвратительными Ножницами их как раз затачивает, дабы отчекрыжить остаток нити Маккабреевой жизни. Повторю еще раз: я не особенно боюсь смерти, ибо лучшие и авторитетнейшие источники уверяют нас, что она не постыднее и не болезненнее рождения. Но мне все равно кажется, что я имею право голоса в определении, когда, где и как. В особенности — как.