Лора Белоиван - ЧЕРНЕНЬКИЕ ШТУЧЕЧКИ

Языка на столе не было.

Марина Олеговна, нащупав табуретку и примерно отсчитав третий шкафчик справа, придвинула мебель поудобнее и взобралась на неё, для равновесия придерживаясь за дверцу стоящего рядом холодильника. В тот момент, когда обе её ноги уже были на табуретке, но центр тяжести еще не переместился в нужную плоскость, дверца холодильника открылась и Марина Олеговна полетела на пол, ударившись ухом об угол стола. В ухе громко стрельнула пушка, после чего наступила тишина.

Сергей Николаевич, чьё время истекало вместе с кровью, сделал на кухне полный хаос, но языка так и не нашёл, зато потерял половинку члена, которая всё это время была зажата в его руке вместе с лоскутком от треников. Обессилев и утратив последнюю надежду на всё, он сел на пол и завыл подстреленным волком. Через 15 минут он умер.

Марина Олеговна, очутившись в беззвучном черном вакууме, села на пол и завыла подстреленной волчицей. Через 15 минут она умерла.

Но ей-то, конечно, было гораздо, гораздо проще, чем Сергею Николаевичу: женщины вообще легко переносят несчастливую любовь.

Вениамин Фёдорович, серьёзный господин в лазоревом джемпере, считает, что эта история началась тогда, когда папаша его ничего не знал об устрицах, но устрицы уже знали о нём практически всё. Позже папаша Вениамина Фёдоровича будет пытаться доказывать устрицам, что не морж, но все окажется бесполезным: скользкие твари вынудят его ежедневно являться на берег моря с новой партией бенгальских медведей. Устрицы любили всё крупное и сверкающее.

Их первая встреча состоялась в заурядном ресторанчике Ниццы, где папаше Вениамина Фёдоровича принесли дюжину моллюсков на плоской тарелке, к краю которой горестно прижался лимон: кому хочется быть раздавленным, пусть сделает добровольный шаг навстречу устрицам.

Папаша Вениамина Фёдоровича (далее — «папаша», прим. авт.) был скроен просто и так же просто сшит: он не ведал сантиментов, и съежившийся от невыносимого разочарования цитрус плюнул в лицо нежному созданию, которое при других обстоятельствах вряд ли вынудило бы его на столь маргинальное проявление эмоций.

— Блядский поц, — сказала устрица, и нижняя челюсть папаши расплющила узел его галстука. Папаша и не подозревал, что владеет иностранными языками.

— Чего вылупился, гондонище, — продолжала между тем устрица, — салфетку дай.

— Нате, — протянул салфетку папаша. Он был невероятно изумлён, но еще не сошел с ума. Это случится с ним гораздо позже. В тот раз он просто вытер устрице лицо, тем самым раз и навсегда определив для себя ошибочную тактику в поведении с едой: никогда не следует обращаться на «вы» к тому, кого готовитесь съесть.

— Быстро встал, быстро пошёл и быстро выпустил нас в море, — процедила устрица сквозь зубы, ни на секунду не усомнившись в том, что папаша послушается. Папаша послушался.

Он собрал устриц в свой клетчатый носовой платок, поднялся со стула и направился к выходу из ресторанчика, кажется, так и не расплатившись. Но как раз это и было правильным: зачем платить за то, на что не истрачено ни единого фермента?

Странным шествием ознаменовался День Освобождения Устриц. Впереди шел папаша, неся в вытянутой руке свернутый кульком носовой платок, а за ним, плавно перемещаясь по воздуху, перекатываясь по асфальту, подпрыгивая или наоборот, не поднимая голов от земли, следовали устрицы. Их было много и становилось больше и больше, потому что ресторанчики Ниццы встречались буквально на каждом папашином шагу.

Что было потом, спросите вы и услышите бессодержательно-исчерпывающий ответ про Exodus, долгие мытарства Колумба и Седова, майские жертвоприношения ацтеков тольтекам и зоофилию как редкий способ достигать оргазма метанием бисера перед свиньями.

Папаша полюбил устриц, но они не полюбили его, потому что «востребован» — не значит «избран», а любовь как вид взаимодействия двух и более объектов макрокосма чревата рождением нового сюжета. Нового сюжета не будет.

Это было чистой воды манипулирование, эксплуатация человека устрицами, игра в поддавки на вылет: вылетел, конечно, папаша, и игра на этом закончилась. Вы читали в газетах ру о жутком случае нападения моллюсков на пожилого отдыхающего — так вот, в той заметке было лишь одно слово правды: «устрицы». Папаша отдался им сам, а они не посмели пренебречь. Тот факт, что устрицы оставили от нашего отца лишь блистающую под европейским солнцем хорду, говорит о многом. Главным образом о том, что любовь, делаясь взаимной, в тот же миг становится безответной.

А что же бенгальские медведи, рычащие и фосфоресцирующие букеты которых папаша ежедневно, на протяжении многих летних месяцев приносил в дар устрицам? А о медведях мы не договаривались.

— Так что хуй с ними, с медведями, — говорит Вениамин Фёдорович, — папашу жалко.

Вероника Платоновна, семидесятипятилетняя дама с прямой спиной и сухими, как у верховой лошади, ногами в шерстяных чулках цвета какао, шла через площадь, осторожно наступая на вчерашние лужи. Лёд на них не трескался, и этот факт каким-то образом имел отношение лично к ней, Веронике Платоновне. Дойдя до середины замерзшей лужи, она каждый раз приостанавливалась и пробовала лёд на крепость, постукивая по нему каблуками демисезонных бареток — сперва левым, затем правым. А потом шла дальше. До дома было две остановки. Она решила не брать автобус, а пройтись пешком, чтобы устать, а заодно потерять время. До вечера было еще слишком долго, а с Андреем Николаевичем она, пока ходила звонить, попросила посидеть свою молодую сестру, шестидесятилетнюю Надежду Платоновну. Теперь уже не следовало опасаться. Позвонить же прямо из дому Вероника Платоновна не посмела. Андрей Николаевич мог услышать. Даже из автомата в своём квартале не решилась. Поехала в центр города. Хотя, конечно, это было уже лишним.

Веронику Платоновну можно было бы назвать красивой старухой. Было в ней, несмотря на крайнюю худобу, нечто величественное и благородное, и даже древний шрам, в юности изувечивший левый её профиль, теперь не осквернял лица, а казался лишь еще одной морщиной; может быть, чуть-чуть более резкой и глубокой, чем остальные. А сколько было слёз по поводу этого шрама, сколько горя. Она даже руки на себя хотела наложить, но испугалась смерти и высыпала сонные пилюли в унитаз. А потом появился Андрей Николаевич — ах, любовь! — сперва она всё время была начеку, стараясь оборачиваться к мужу правым профилем, точным, как у Нефертити, а смятый левый прятала от его глаз, неосознанно надеясь, что он забудет о шраме, если долгое время не будет его видеть. Но все эти неловкие ухищрения вскоре были прекращены за ненадобностью: Андрей Николаевич однажды повернул её к себе анфас — свет от окна упал на её лицо — и сказал очень серьёзно, что лично он, Андрей Николаевич, не видит в ней, Веронике Платоновне, никаких недостатков. А если и видит, то они ему нравятся. И Вероника Платоновна перестала стесняться. Правда, однажды, в ссоре, это было то ли сорок, то ли даже сорок пять лет назад, он сказал ей… Впрочем, Вероника Платоновна не помнила, что именно сказал ей тогда Андрей Николаевич: к тому времени она уже научилась не слышать обидных слов, вылетевших сгоряча или, подобно воробьям, по недомыслию.