Анджей Стасюк - Белый ворон

Дорогу мне преградила речка. Я грохнулся на выметенный ветром лед. Все в один миг стихло. Боль в колене и в локте привела меня в чувство. Я поднялся на четвереньки и оглянулся. Черная глыба приюта светила тремя желтыми окнами. Я стал вслушиваться, но не уловил ничего, кроме грохота собственного сердца, долетающего из полуоткрытого рта. Ничего не слышно. Ни с той ни с другой стороны. А ведь впереди должны находиться Гонсер и Василь, а сзади должны догонять Малыш с Костеком. Ни малейшего шороха, только где-то выстрелило сдавленное морозом дерево. Я двинулся дальше по тропе. Речка находилась теперь по левую руку, а лес приблизился к тропе, готовясь вознестись над ней; долина в этом месте сужалась, потому что два заросших холма стиснули ее с обеих сторон. Тропа разделилась. Утоптанная шла прямо, а вправо отходил неровный след, оставленный в свежем снегу; он тянулся несколько метров по голому склону и исчезал в лесу. Оттуда до меня донесся свист.

Василь ждал меня, сидя на корточках за кустом терновника на самом краю леса. Отсюда открывался идеальный вид на тропу. Можно было даже определить место, где я упал. Лунный свет вылущивал в голубоватости снега серебряную ледяную лысинку.

– Где Костек и Малыш? – прошептал он с усилием, как будто только-только закончил этот безумный бег.

– Не знаю. Понятия не имею. Когда я рвал, Костек был уже готов. Ждал, когда соберется Малыш.

Внизу, далеко слева, между ветвями верб виднелся желтоватый отсвет окон приюта. Мы глядели в ту сторону, всматривались туда, где тропа высвобождалась из тени и вела через белую равнину к броду. Никакого движения. Ничего не слышно. Чтобы не смотреть и ничего не говорить, я стал завязывать ботинки. Они так и не высохли. Я чувствовал, как на морозе под пальцами каменеет их кожа. Потом я застегивал рюкзак, из которого вылезал спальный мешок. Ну прямо как внутренности из вспоротого живота. Я застегнул куртку, чтобы не утратить остатков тепла, смешанных с потом. И так уже все на мне остывало и облепляло меня ледяным пластырем.

– Уже пять минут, – произнес Василь, и я был уверен, что он поровну распределяет взгляды между тропкой и циферблатом, и еще я был уверен, что он ощущает свинцовость очередных накапливающихся секунд, и когда тяжесть часов стала невыносимой, он повернулся лицом ко мне и тихо шепнул: – Шесть, – а потом чуть громче: – Мы не можем… понимаешь, больше не можем. Все равно сделать ничего невозможно.

Он ждал, что я ему отвечу, но я просто надел рюкзак и двинул от этих зарослей терновника по следу, что вел между можжевельниками и раскидистыми малорослыми соснами, под одной из которых я наткнулся на Гонсера; он стоял в полной готовности с образцово уложенным рюкзаком и, похоже, только и ждал моего: «Гонсерек, сваливаем», – потому что без единого слова присоединился ко мне, и мы зашагали в лес, не дожидаясь Бандурко, который через минуту обогнал нас и повел дальше.

Лес этот был похож на парк. Мы шли по широким аллеям среди толстых колонн. То и дело открывались поляны, залитые таким ярким светом, что я невольно жмурил глаза. Все происходило как во сне. Силуэт Василя был резок и нереален. Застывшая, неподвижная декорация сдвигала наш форсированный марш в сферу бреда. Я оглянулся на Гонсера. Он шел след в след за мной. Черное и местами посеребренное лицо излучало неспокойный, безумный свет. Живой труп, некто не до конца умерший, ускользающий из мира живых, блуждающий по тонкой границе дня и ночи, обыденности и сумасшествия. Тем не менее звуки он издавал. Я слышал его дыхание и шелест ткани, трущейся о синтетику рюкзака.

Все шло как надо. Порой Василь ускорял шаг и мы почти бежали, а потом дожидались Гонсера. Никто не промолвил ни слова. Пятна света, пятна тени чередовались. Видно было любое, даже самое маленькое препятствие, однако препятствий было немного, наверно, кто-то здесь провел уборку, подровнял грунт – ни поваленных деревьев, ни следа цепкой, колючей ежевики, плоско, ровно, гладко. В этой гипнотической ситуации мне случалось принимать косые тени за поваленные деревья. Сердце замирало, но нога не спотыкалась, и все шло как по маслу. Я старался не отрывать глаз от следа Бандурко, потому что хоть временами и принимал его за призрак, но эта канавка в снегу была вполне реальной.

Я и не представлял никогда, что луна может излучать столько света, причем такого густого, материального. У этого света был металлический отблеск – олова или перетекающей ртути. Он втискивался в каждую щелочку, но освещал половинчато, не до конца. Его особенностью было то, что он выявлял невидимое.

– Стойте, ребята… стойте. Я больше не могу.

Гонсер крикнул это вовсе не оттого, что запыхался. Ему нужно было вернуться хотя бы на миг в нормальное человеческое измерение. Василь мгновенно остановился, точь-в-точь словно услышал «Руки вверх!», остановился, словно его внезапно вырвали из сна. С минуту он стоял к нам спиной, потом медленно-медленно повернулся и подошел.

– Мы не можем останавливаться. Надо смываться.

– Куда? Ведь следы видны даже ночью. – Гонсер любой ценой, даже ценой утраты иллюзий, хотел выторговать несколько минут. – Мне вправду тяжело.

– Рюкзак, – произнес Бандурко. Мы разложили вещи Гонсера и остатки провианта по нашим рюкзакам и вернули ему пустую оболочку.

– Нужно. Может, выиграем час, может, до утра. А может, они удовлетворятся. – Василь замолк, но я закончил за него:

– Ясное дело, удовлетворятся. Только это зависит не от них. Это зависит от того, что им наговорит наш командир.

– Их было всего двое. – Гонсер присел на металлическую рамку рюкзака. Глаза у него блестели, непонятно, то ли от температуры, то ли в них отражался лунный свет. – Всего двое. Они пришли пешком. Машину, наверно, где-то оставили, чтобы шума не наделать. Всего двое…

– Какое-то время это у них займет. Но в машине у них есть радио. Так что их будет и десять, и двадцать. На ноги поднимут всех мусоров воеводства. И погранохрану тоже. – Василь говорил страшно медленно, точно сам удивлялся собственным словам. Говорил тихо, и, в сущности, в конце каждой фразы можно было ставить вопросительный знак. – Ничего другого сделать мы не можем. Пошли, – закончил он с беспомощной решительностью. Возможно, вспомнил, что теперь он фактически является нашим предводителем.

Мы двинулись дальше, сперва торопливо, но вскоре дала знать усталость, и мы просто переставляли ноги, спотыкаясь на ровном месте, чувствуя, как каменеют мышцы, словно холод и усилия всех этих дней были некой реальной, вредоносной субстанцией, которая всасывается в жилы, а теперь студенеет, сгущается и собирается превратить нас в неподвижные скрипящие фигуры, остановленные посреди леса во время бессмысленного пути. А со временем происходило нечто странное. Тот миг, когда Костек подполз к нам с Бандурко и велел идти с ним, а потом уже в нашей комнате сообщил, что в приюте мусора, казался мне таким же отдаленным, как начало нашей эскапады, и к тому же каким-то никчемным эпизодом из разряда всех тех говенных, случайных и никчемушных сцен, из каких и слагается жизнь. Я шел. И мне было совершенно наплевать, придем мы куда-нибудь или нет. Всегда куда-нибудь приходишь. Я не задавал Василю вопросов. Не хотел ставить его в неловкое положение. Я знал, что ребята в приюте ничем не могут нам помочь, оберечь нас, даже если б хотели. Ведь эта пришлая компания видела нас, всех пятерых. Вопрос нескольких часов – может, нас догонят на рассвете, а может, в полдень. И Гонсер это знал, и Бандурко. И я был им благодарен за то, что они ничего не говорят и делают то, что только и можно в этой ситуации, – рвать когти, бежать, пока тебя не изловят. Звериный инстинкт, и именно поэтому, наверно, осмысленный.