Бернард Маламуд - Жильцы

Айрин стонет. Лессер пробуждается от нездорового сна и зажигает лампу у постели.

*

Однажды ночью, лежа с ней в постели под картиной, изображающей черного Иисуса, Лессер спросил, когда они скажут Биллу.

— Что именно?

— Ты знаешь что. Либо ты скажешь ему, либо я, либо мы скажем вместе.

— Не повременить ли с этим немного? — спросила Айрин.

Ее голова покоилась на подушке в массе темнеющих волос. Она выглядела очень красивой, и Лессера встревожило, что его вопрос насторожил ее, ибо ее глаза омрачились.

— А может, пусть лучше умрет само собой?

— Меня это тяготит.

— Я бы предпочла, чтобы Вилли первый сказал, — когда он скажет мне , тогда все и кончится. Но если ты считаешь, что надо сказать ему, я бы хотела сделать это сама.

— Чем скорее, тем лучше, не то он постучится в пятницу к тебе в дверь.

— Это тебя очень волнует?

— А тебя бы не волновало, если б он собрался залезть к тебе в постель? Ты ведь больше не его сучка?

— Ну тебя на х..., не смей употреблять это слово. Это его слово, не твое.

— Чье бы слово это ни было, — сказал Лессер, — я не собираюсь делить тебя ни с ним. ни с кем-либо другим. Ты моя или нет?

— Я твоя, хотя иногда буду Виллина.

— Не собираешься же ты и дальше спать с ним и в то же время со мной?

— В данный момент я озабочена не сексом, - сказала Айрин.

— Чем же?

— Вилли был у меня вчера.

— Правда?

— Чтобы принять душ. Он принял душ, сменил нижнее белье и был таков. Я ушла прежде, чем он вышел из ванной. Вот и весь наш секс. Чую, он хочет бросить меня, но мне кажется, если бы он ненадолго перестал писать, возможно, он снова захотел бы быть со мной. Это, конечно, не значит, что я так легко вернусь к нему. У меня другие планы.

— Те же. что у меня?

— Ты понимаешь, что я хочу сказать.

Она потянулась за гребнем, села и стала расчесывать свои длинные волосы.

— Тебе придется верить мне, Гарри.

— Я верю тебе.

— Секс — это не самое главное.

— А что же?

— Самое главное — это что случится с Вилли, когда он уйдет от меня. У него нет ни гроша. Как он будет жить и писать? Вот что меня беспокоит. Вилли делает все, чтобы стать настоящим писателем. И тюрьма, и вся его жизнь, и то, над чем он сейчас работает, его рассказы, его роман трогают меня до глубины души. Он должен продолжать писать.

— Он будет писать.

— Вот поэтому я и беспокоюсь. Верно, он не платит квартирной платы за проживание в вашем жутком доме, но у него очень скудные средства к существованию — крохотная субсидия по Проекту развития негритянской литературы, он получил ее в Гарлеме, и это дает ему возможность хоть как-то существовать. Мы с ним договорились, что я буду помогать ему, пока он не получит какой-нибудь аванс наличными под свою книгу, и все свелось к тому, что я поддерживаю его с тех пор, как он поселился у меня. Мне бы не хотелось, чтобы он вернулся в меблирашку, к торговле наркотиками или к чему-нибудь еще в том же роде.

— Это прошлое, — сказал Лессер. — Сейчас ты имеешь дело с уже сложившимся писателем.

— А если ему придется искать работу, разве у него будет время писать? Он пишет медленно, ему нужно много свободного времени. А теперь, после вашего знакомства, пишет еще медленнее.

— Я не делаю за него выбора.

Он сказал, что работал неполный рабочий день на фабрике, когда писал свой первый роман.

— И все-таки я находил время, чтобы писать.

— На фабрике ему скорее всего будут платить половину того, что платили тебе, а работы требовать вдвое больше.

— Я работал так, что всю жопу себе стер.

— А Вилли послал бы их в жопу.

— Не послал бы, если дорожит писательством.

— Я знаю, что мы не такие, — продолжала Айрин, — но у меня ужасное ощущение, будто мы, двое белых, даем негру пинка в зад.

— У меня такого ощущения нет, — сказал Гарри. — Два человека — ты и Вилли — решили порвать любовную связь — вот и все. Если ты не предаешь его как человека, ты не предаешь в нем негра. Забудь про то, что мы белые.

Айрин утвердительно кивнула. — Я понимаю, это мой пунктик, но ему так часто делали больно только потому, что он негр. Ты же прочел его рукопись. Я не могу оставаться в стороне. Вот одна из причин, почему я боюсь сказать ему о том, что между нами произошло, хотя понимаю, что он должен знать.

— То есть ты допускаешь, что ему будет больно. Но ты сказала также, что, может быть, и не будет.

— Не знаю наверняка. Вилли такой непредсказуемый.

— Я тоже, — заметил Лессер.

Зазвонил телефон: это был Билл.

Айрин приложила палец к губам. Лежа рядом с ней на месте, где прежде лежал негр, Лессер прислушивался к его голосу в трубке.

— В эту пятницу я не зайду повидаться с тобой, Айрин, — бесцветным голосом сказал Билл. — Я собирался, но меня замучила одна глава, я должен повозиться с ней, чтобы она не мешала верному развитию действия.

— Что значит «верному»?

— Если б я знал!

Айрин сказала, что сочувствует, и в то же время пожала пальцы Лессеру.

А Вилли говорил уже о том, что заглянет к ней через неделю или две. — Уж чего только я тогда не придумаю, чтобы порадовать тебя.

— Не слишком уповай на это, — спокойно сказала она.

После короткой паузы он сказал: — Не думай, что моя нежность к тебе прошла, бэби.

Когда разговор окончился, Айрин, с неспокойными глазами, прошептала: — По-моему, лучше было бы сказать ему, и я хочу сказать ему это сама.

— Чем скорее, тем лучше, или дели может кончиться плохо. Мне бы не хотелось, чтобы это сбило мое рабочее настроение.

— А, к черту твое рабочее настроение, — сказала Айрин.

Казалось, она вот-вот заплачет, но когда минута слабости прошла, она опять преисполнилась нежности и упокоила голову Лессера у себя на груди.

*

Лессер опасался, что его любовь к Айрин — с Вилли на заднем плане — осложнит ему жизнь и замедлит его работу, но этого не случилось. Закончить книгу после десяти лет упорного труда, разумеется, должно быть его первоочередной заботой. Теперь он часто упивался мечтаниями и чувствовал новый прилив сил. Проходя под безлиственным кленом, он думает об Айрин, и на него нисходит благодать. Потом он замечает набухшие почки на ветвях, и в нем оживает жажда писать. Лессер избавился от одиночества, и он не испытывал ни малейшего намека на ревность. Он ощущал в себе какую-то особую широту чувств, безбрежность открытого моря вокруг, хотя и не обманывал себя относительно объективной свободы в том мире, в котором жил. И все-таки в некотором смысле ты свободен ровно настолько, насколько можешь это почувствовать, а следовательно, ты никогда не был свободнее, чем сейчас. Айрин давала ему ощущение открывшихся перед ним новых возможностей, веру в себя, разжигающую воображение. Радость любви — она помогла ему теперь писать свободно и хорошо. А если хорошо пишешь — значит, у тебя есть будущее.