Эдгар Доктороу - Жизнь поэтов

Я сижу и слушаю молодого доктора. Спиной я прислонился к стене, колени мои высоко подняты. Я открываю глаза и нахожу взглядом большое запыленное чердачное окно, выходящее на мой собственный дом в нескольких кварталах к северу отсюда. Отсчитываю девять этажей и вижу мои собственные освещенные окна. Представляю себе, будто стою у окна и гляжу оттуда на себя. Думаю о том, почему я снял эту квартиру. Я снял квартиру ради нее. Чтобы сделать ее нашим нью-йоркским гнездышком.

Когда правительственные войска нападают на какой-нибудь из этих районов, партизаны, обороняясь, эвакуируют гражданское население. Они уносят с собой раненых. Прячут скот. Уходят ночью. Все это у них, по его словам, очень хорошо организовано. Как только рейд кончается, гражданское население возвращают обратно. Большинству партизан нет и восемнадцати. Они учатся читать и писать прямо под деревьями.

«Я познакомилась с одной компанией!» С какой еще компанией?! Кто такие эти ее друзья?! Как она попадает во все эти страны, откуда у нее деньги?

ЦРУ она, шлюха.

Кто-то же должен платить, из тех, кто с ней. Сердце разрывается на части, во рту привкус крови. Кто с ней? «Тебе надо было девочкой на свет родиться, — лет пяти, наверно, услышал я от матери. — Я девочку ждала — было бы кому помочь мне на старости лет. Уж и заставил он меня помучиться, — рассказывала она приятельницам, сумерничавшим вместе с ней на веранде дома где-то в гористой местности в тысяча девятьсот тридцать — каком? — пока я играл на деревянных ступеньках, видя на уровне своих глаз монументальные женские икры и колени, ляжки, распластанные на плетеных сиденьях стульев, юбки, поднятые повыше, чтобы подставить ноги легкому ветерку в этот знойный вечер в горах, — ведь он шел задиком вперед, чуть не убил меня». Рильке еще больше не повезло, ему во всем крупно не везло, мать назвала его Рене, одевала, как девочку, не давала подстригать ему волосы. На Райнера он сменил это имя, только став взрослым. Райнер Мария Рильке. Почему, интересно, он не сменил заодно и Марию? «Нет места здесь, где ты бы не был зрим. Ты должен жизнь сменить». Да, Рене-Райнер. Искать преображения, отдать богу влажную, сияющую душу. Ибо Смерть сочинит о тебе легенду. Она скажет, что ты поступил правильно. Что ты пополнил число блаженных и не зажился на этом свете. Боже ты мой, не нравится мне это выражение в связи со мной, его тайный смысл. Что кровь моя стынет. Что мое биологическое время прошло. Что от жизни взято все. Что невероятно красивым мужчиной мне больше не быть.

Теодора С. сейчас в городе, я повстречал ее на днях в «Грэнд Юнион». Она рассказала, что муж ушел от нее к другой женщине:

— А я ради него порвала с человеком, который столько для меня значил! — Нет, Теодора — не то.

Может, долговязая исландка? Когда мы говорили в прошлый раз, она похвасталась, что нашла потрясающую новую диету и сбросила несколько фунтов. Сказала, что ищет теперь способ больше двигаться, чтобы снова не растолстеть.

— Почему бы не заняться сексом? — посоветовал я, — За один раз сжигаешь двести калорий.

— Не может этого быть, раз ты просто лежишь и все, — ответила она. Нет, долговязая исландка — не то.

А пока его мозг просто лежал и все, его открытый глаз с красными прожилками узнавал в беспокойно ерзающей по полу фигуре — все время, что праведный доктор говорил, она вертелась, все никак не могла удобно усесться, юбка у нее то и дело задиралась, открывая для обозрения ноги, — ну да, боже ты мой, его, мою старую знакомую, актрису Бренду. Когда-то, годы назад, Бренда стала на пять минут моей пылкой музой. У нас сладилось потому, что она гораздо больше моего знала о болезнях и недугах. Не просто живая, волнующая женщина — все они теперь таковы, — а большой авторитет по части физических страданий. Вон она. Мы переглядываемся через комнату и улыбаемся друг другу, слушая, как они учатся читать и писать под деревьями.

Бренда чудом выжила, перенеся несколько лет назад операцию на мозге, и рассказала мне, что, похоже, она обречена на полный паралич в старости — отдаленное последствие этой операции. Если только доживет до старости. Она до сих пор принимает атабрин от малярии, которую подцепила в Бангладеш, а в пору нашей близости у нее было какое-то воспалительное заболевание женских органов, хотя я-то думал, это из-за меня у нее, я думал, что из-за меня. Отличная, лихая актриса и к тому же мастерица целоваться. Наделенная поэтическим даром людей театра чувствовать напряженней и отчаянней, чем кто бы то ни было.

— Мы куда-нибудь уедем и станем жить в бедности, — говорила она в самую пылкую пору нашей дружбы, — ты будешь так счастлив со мной! — На голени у нее шрам — память о том времени, когда ее избил на митинге психанувший ветеран вьетнамской войны, он пинал ее ногами и сломал ей берцовую кость, которую потом неправильно срастили врачи. Или это след автомобильной катастрофы? Не припомню сейчас. Она переломала чуть ли не все кости, и я знаю, каким образом. Однажды мы целой компанией участвовали в благотворительном литературном вечере в Саутгемптоне, и по окончании на нее набросилась толпа поклонников; пытаясь улизнуть, она проделала эту удивительную штуку: попятилась к краю веранды — по счастью, не очень высокой, ступенек этак восемь-десять от земли — и кувырк вверх тормашками через перила, только нижние юбки взметнулись да ноги в босоножках, дрыгаясь, мелькнули в воздухе; все мы в остолбенении стояли и смотрели друг на друга, слушая, как мечется внизу Бренда, выдираясь из живой изгороди.

Я было насторожился, когда сложил вместе все ее рассказы о режиссерах, которые избивали ее до полусмерти, знаменитых актерах, которые пытались ее изнасиловать, смертельных болезнях, которые она перенесла, и политических интригах, в которых она рисковала жизнью. Ладно еще, если бы Бренда была какой-нибудь патологической вруньей, но она рассказывала чистейшую правду. Невероятно. Такие люди не подхватывают простуду — они заболевают пневмонией. Они едут куда-нибудь в отпуск, и там вспыхивает революция. Это грозовые разрядники жизни, ее молнии раскаляют их добела, сжигают дотла. Я хочу жить долго, я вовсе не хочу жить в бедности и не желаю стать добычей семи разных, но одновременно вцепившихся в меня болезней.

А теперь мы вновь говорили с ней после встречи со святым в облике американского доктора на чердаке правоверных в доме на Спринг-стрит, и я вспоминал, какой ладной и теплой была она в моих руках, рослая женщина с узкой длинной талией: как-то раз она даже вытащила меня танцевать, да что там, я даже пообещал написать для нее пьесу, и вот она снова щебечет, смеется, глаза ее, как у ребенка, изумленно распахиваются, и я думаю: «Какая удача, какая удача, мне ее бог послал», — после нескольких рюмок я способен начать надеяться, что для меня не все кончено. Я способен поверить, что я комик и моя судьба не имеет значения.